Аллан Фолсом - День исповеди
Измученный страхом и отвращением, которыми до самых глубинных уголков наполнил его душу Палестрина, он обратился за поддержкой в единственное доступное ему место. Отец Дэниел был не только умным и полезным помощником, не только одним из ближайших друзей — он был священником, принесшим обет Господу, и потому все, что могло быть ему сказано в ходе таинства, оказывалось защищено великой тайной исповеди и не могло ни при каких обстоятельствах выйти за пределы исповедальни.
Не могло, но вышло.
Потому что Палестрина подслушал и записал исповедь. И не могло быть никаких сомнений в том, что Фарел напичкал электронными жучками все личные и служебные помещения, в которых мог появиться Марчиано или другие высшие иерархи церкви.
Одержимый все усиливающейся паранойей, госсекретарь Ватикана держал активную оборону по всем фронтам, постепенно превращаясь в того самого военного диктатора, каким он, по его собственным словам, сказанным Марчиано несколько лет тому назад, себя самого считал. Тогда он был пьян, но с величайшей серьезностью и неимоверной гордостью говорил, что с тех пор, когда стал что-то понимать, он твердо знает, что является не чем иным, как новым земным воплощением Александра Македонского, великого полководца древности, покорителя Персидской империи. С тех пор он начал строить свою жизнь соответствующим образом и благодаря своему уникальному предназначению смог стать тем, кем стал, и занять то место, какое занял. И не важно, верил ли в это кто-нибудь другой, поскольку сам он верил в свои слова безоговорочно. Ну а Марчиано видел, как Палестрина мало-помалу облекался в мантию полководца.
С какой молниеносной быстротой, с какой ужасающей жестокостью он начал действовать, как только услышал запись! Марчиано исповедался поздним вечером в четверг, а рано утром в пятницу отец Дэниел отправился в Ассизи. Несомненно, он был напуган ничуть не меньше, чем Марчиано, и искал какого-то иного способа восстановить душевный покой. У Марчиано и на долю секунды не возникло сомнений в том, кто мог решиться взорвать автобус и погубить столько ни в чем не повинных людей ради того, чтобы устранить одного священника. Это была та самая безжалостность, полностью отрицавшая всякую гуманность, являвшаяся основной чертой стратегического плана Палестрины насчет Китая. Та же самая хитроумная болезненная расчетливость параноика, заставлявшая его ни на йоту не верить не только окружавшим его людям, но даже и тайне исповеди, а значит, и основополагающим канонам церкви.
Марчиано должен был это предвидеть. Потому что к тому времени Палестрина уже успел совершенно открыто продемонстрировать ему свою ужасающую сущность. И увиденное запечатлелось в памяти Марчиано, словно выжженное каленой печатью.
* * *Наутро после торжественных, прошедших при огромном стечении народа похорон кардинала-викария Рима госсекретарь вызвал всех, кто был связан с его планом насчет Китая — Марчиано, префекта конгрегации епископов Йозефа Матади и генерального директора Банка Ватикана Фабио Капицци, — на совещание, местом для которого выбрал свою личную небольшую виллу в Гроттаферате, неподалеку от Рима. Это место Палестрина частенько использовал для собраний в самом узком кругу, именно там он впервые поставил министров Ватикана в известность о своем «Китайском протоколе».
Сразу по прибытии их провели на небольшую полянку, окруженную ухоженными кустами, поодаль от главного здания, где их поджидал Палестрина. Он сидел за кованым столиком, потягивал кофе и одновременно что-то печатал на ноутбуке. С ним был Фарел — стоял за креслом, словно верный мажордом, исполняющий заодно и обязанности телохранителя. С ними был еще один человек — мужчина привлекательной, но неброской наружности, не достигший, по-видимому, и сорока лет. Худощавый, среднего роста, черноволосый, с проницательными ярко-синими глазами и одетый — Марчиано хорошо это запомнил — в двубортный синий пиджак при белой сорочке и темном галстуке и серые брюки.
— Вы еще не знакомы с Томасом Добряком, — сказал Палестрина, когда приехавшие сели; при этом он потирал руки, словно представлял нового члена привилегированного закрытого клуба. — Он помогает нам координировать ситуацию в Китае.
У Марчиано до сих пор явственно сохранилось ощущение ужаса и недоверия, которое он испытал в тот момент; он заметил, что и остальные почувствовали то же самое. Капицци непроизвольно поджал тонкие, всегда напряженные губы, на обычно искрившиеся юмором глаза Йозефа Матади набежала мрачная тень, когда Томас Добряк поднялся и чрезвычайно вежливо обратился к каждому из них по имени, взглядывая при этом в глаза.
— Buon giorno, монсеньор Капицци.
— …Кардинал Матади.
— …Кардинал Марчиано.
* * *Марчиано помнил, что год назад, приехав вместе с отцом Дэниелом на встречу с Пьером Веггеном, уже видел Добряка, тогда в обществе низкорослого китайца средних лет. В то время Марчиано не имел ни малейшего представления, кто это такой, да и вообще не обратил бы внимания на этого человека, если бы не китаец рядом. Но сейчас он столкнулся с Добряком лицом к лицу, к тому же знал его имя и отлично понимал, с кем имеет дело. Поэтому в тот момент, когда убийца, глядя ему в глаза, назвал его имя, кардинал испытал настоящий ужас.
А то, как Палестрина совершенно откровенно забавлялся, глядя на их достаточно красноречиво проявившуюся реакцию, сказало им так же ясно, как и произнесенные вслух слова, кто убил кардинала-викария и по чьему приказу. И приглашение их, а вернее, вызов на эту виллу был попросту предупреждением, что, если кто-нибудь из них втайне придерживается взглядов покойного кардинала, идущих вразрез с планами Палестрины насчет Китая, Томас Добряк успешно разберется и с ним. Наглость, с которой Палестрина устроил этот дивертисмент для нагнетания ужаса, была совершенно откровенной и оттого еще сильнее устрашала. Кроме того, его поступок свидетельствовал о том, что война за контроль над Китаем должна вот-вот начаться.
А потом, вероятно для того, чтобы кардиналам стало еще понятнее, на чьей стороне сила и власть, Палестрина пригладил ручищей свою пышную снежно-белую шевелюру и соизволил отпустить их.
* * *Марчиано вновь увидел свой полутемный кабинет и карманный диктофон на столе. Во время этой исповеди он рассказал отцу Дэниелу об убийстве кардинала Пармы и о своем соучастии в великом плане Палестрины по распространению влияния католической церкви на Китай — плане, для выполнения которого потребуются не только неприглядные маневры с ватиканскими капиталовложениями, но и смерть бессчетного количества ни в чем не повинных простых китайцев.
А получилось, что своей исповедью он, сам того не ведая, приговорил отца Дэниела к смерти. В первый раз его спас Бог, а может быть, судьба. Но теперь, когда им стало доподлинно известно, что излишне осведомленный священник жив, Томас Добряк начнет охоту за ним. А ускользнуть от такого, как Добряк, пожалуй, невозможно. Палестрина не позволит себе ошибиться дважды.
46
Томас Добряк сидел за рулем взятой напрокат белой «ланчии» и ждал, когда же кто-нибудь откроет дверь дома под номером 1217 на противоположной стороне улицы, где помещалась фирма частной «Скорой помощи».
Посмотрев на себя в зеркало, он поправил прическу и вновь уставился на фасад дома. Контора должна была открыться в половине восьмого. Он приехал заранее и был уверен, что до открытия ничего не произойдет, тем более в субботнее утро. Так что можно спокойно ждать. Терпение — основа основ.
7.15
По тротуару перед нужным ему домом пробежал трусцой какой-то мужчина. Через семнадцать секунд в противоположном направлении проехал на велосипеде мальчик. И снова ничего.
Терпение.
7.20
Неожиданно в зеркальце заднего вида отразились двое полицейских на мотоциклах. Томас Добряк и глазом не моргнул. Полицейские медленно подъехали, а потом проследовали мимо. Дверь на противоположной стороне улицы оставалась закрытой.
Откинувшись на обтянутую кожей спинку сиденья, Томас Добряк перебрал в памяти то, что ему было на сегодня известно: бежевый микроавтобус «ивеко» последней модели с итальянским номерным знаком «РЕ 343552» выехал из больницы Святой Чечилии в четверг, точно в десять часов восемнадцать минут вечера. В нем находились мужчина-пациент, монахиня, по всей вероятности медсестра, и двое мужчин, вероятно, фельдшеры.
Из информации, которая была необходима ему для работы и которую он в конце концов все же получил от Фарела, следовало, что за последнюю неделю анонимные пациенты поступали в восемь итальянских больниц, в том числе в больницу Святой Чечилии. Важнее было то, что доставленный туда пациент, единственный из всех восьми, был мужчиной и к тому же лет тридцати с небольшим. И именно этого пациента вывезли оттуда в одиннадцатом часу позапрошлой ночью.
