Дмитрий Глуховский - Сумерки
Зачем? Я мог помыслить лишь об одной причине.
Власть! Предсказания грядущего Апокалипсиса были наверняка далеко не единственными сведениями, сокрытыми в летописи. Считая, что он сможет причаститься тайн будущего, епископ де Ланда мог надеяться обрести ответ на многие вопросы, касавшиеся и испанского завоевания Юкатана, и предначертанного для всего мира. Более того, история с захватом манускрипта отдавала и политикой: обладатель единственного точного пророчества волен раскрывать его частично или полностью, правдиво или нет, трактовать в выгодном для себя ключе, манипулируя безоговорочно верящими в него индейцами. Возможно ли изобрести более могущественный инструмент для подчинения непокорных иноверцев, чем установление монополии на толкование их священного писания?
Оборвав очередную главу на словах, дразнящих любопытство читателя и распаляющих его фантазию, писавший давал понять: история не окончена. Хотя в последнем прочтённом мной отрывке и не находилось прямых указаний на то, что содержание манускрипта позже стало известно автору дневника, мне отчего-то казалось, что дело обстояло именно так.
Отныне я был просто обязан дочитать его до конца. Происходящее со мной давно уже вышло за рамки занимательного кабинетного приключения, призванного скрасить рутину моих будней, но только сейчас я начинал догадываться, почему так выросли ставки в этой игре.
Если я действительно стоял на грани раскрытия одной из величайших тайн древних майя, если мог вместе с пробравшимся в Калакмуль конкистадором услышать предназначенные лишь избранным предсказания, и — как знать? — заглянуть сквозь пелену веков не только в прошлое, но и в будущее, — имел ли я право отступить?
Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом моё жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего-то и позволяли мне, что купить ещё продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? — просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.
В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, — не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось делом куда более увлекательным, чем расстреливать из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.
Прошло больше тридцати лет — и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почёт скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, — по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.
Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам, карьере и ухлёстыванию за женщинами — всему, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.
Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.
В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров мне теперь было проще, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.
Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.
Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы пленить и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! — величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а десять-на-пятнадцать стандартной фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.
Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которого создавший его художник сдернул, наконец, покрывало, представляя на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное — а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.
«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»
Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?
Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно неправдоподобной, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.
Но, думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.
Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.
Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…
…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил куда более могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.
Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза и действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некого старинного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.
