Камилла Гребе - На льду
Постепенно разговор переходит на другие темы. Мы болтаем о погоде, о коллегах в Полицейском управлении, о политике и о том, как город изменился за последнее десятилетие, на самые разные темы, но не затрагиваем то обстоятельство, что мы тут наедине в кухне вечером в нерабочее время и что впервые за много лет мы снова разговариваем.
Я разрешаю себе погрустить о том, что мы так никогда и не стали парой, и подумать о той жизни, которая могла бы у нас быть.
В половине одиннадцатого Петер сообщает, что ему пора идти. Ему рано вставать, чтобы просмотреть всю информацию от общественности по поводу личности убитой женщины.
Он поднимается и решительно идет в прихожую надевать куртку. Столь же решительно надевает кроссовки, слишком легкие для зимы.
Он легко одет, думаю я и вспоминаю его старую кожаную куртку, которую Петер носил в любую погоду. Под конец она так истрепалась, что буквально расползалась по швам. Может, мне стоило купить ему куртку потеплее, но это слишком интимный жест, а мы с ним чужие люди. Заботиться друг о друге принято у супружеских пар.
– Ну, я пошел, – говорит он. – Увидимся завтра.
– Да, – отвечаю я.
И мы стоим там друг напротив друга в прихожей Гуниллы. Чересчур близко. Я чувствую запах его пота, смешанный с табачным дымом, вижу морщинки на его лице. На секунду мне кажется, что он меня сейчас поцелует, потому что он наклоняется вперед, но оказывается, это чтобы протянуть мне руку. Я поспешно пожимаю ему руку и снова чувствую горький вкус предательства во рту. И возмущение. И злость. Несмотря на то что мое тело все еще помнит его ласки и прикосновения. И он уходит. А я стою и думаю: он пожал мне руку.
Какая странная манера прощаться с близким человеком. Неужели не мог обнять меня, как все нормальные люди? Нет же. Он пожал мне руку на прощание.
Эмма
Я думаю о том вечере, когда мама убила бабочку. С самого начала у меня было плохое предчувствие. Сперва я слышала, как мама грохочет посудой в кухне. Тарелки, стаканы, столовые приборы звенели в раковине. И бокалы для вина. Это я поняла по их особому звучанию. Только винные бокалы могли так звенеть – звонче, мелодичнее и тревожнее, чем стаканы для воды. И в кухне пахло куриным рагу и свежими пряностями. Плохой знак. Любой другой вечер имел скучный и предсказуемый финал, но вечер с вином и вкусной едой мог закончиться чем угодно. В лучшем случае папа с мамой могли заснуть перед телевизором в гостиной, но это в лучшем случае. А в худшем их разговор мог перейти в ссору и закончиться криками и швырянием посуды в стены.
Однажды соседи пожаловались в полицию, и к нам в дверь постучали. Мне было так стыдно, что я спряталась под кровать. Но папе с мамой было ничуть не стыдно. Они вели себя совершенно непринужденно, оба притворились трезвыми и полными притворного раскаяния голосами пообещали, что сейчас успокоятся и больше не будут тревожить соседей. Да, они поссорились и повысили голос, но это больше не повторится. И нет, они не пьяны, только выпили по паре бокалов.
– Иди ужинать, Эмма, – позвала из кухни мама.
Я взяла банку с синей бабочкой и пошла есть. Папа уже сидел за столом. В руке был бокал вина, а на столе перед ним стояло пиво. Мама в переднике хлопотала у плиты, помешивая рагу в кастрюле. Сегодня она была похожа на настоящую маму, как в телевизоре. От этого я занервничала, потому что прежние попытки поиграть в настоящую семью заканчивались катастрофой.
– Садись, – велела мама, показав на табуретку.
Я присела, подумав, что голос у нее раздраженный. Но мне все равно хотелось надеяться, что все обойдется. Я поставила банку на стол перед собой, чтобы можно было смотреть на бабочку за едой. Не прошло и суток с тех пор, как она выкуклилась, и теперь синяя бабочка смирно сидела на ветке и осторожно шевелила тонкими темно-синими крылышками.
– Ты решила, что будешь с ней делать? – спросил папа.
Я покачала головой. Разумеется, лучше всего было выпустить ее на волю. Так думали папа с мамой. Бабочке нужно вернуться назад к природе. Их доводы были разумными, но стоило мне представить, что я никогда больше не увижу это черное тельце и крылышки, словно сделанные из шелковой бумаги, у меня внутри все сжималось. Это было все равно что попросить ребенка расстаться со своей любимой куклой. Но проблема заключалась в том, что я была уже не ребенок. Мне стоило смириться с мыслью о том, что бабочка мне не принадлежит и что ее нужно выпустить на волю, потому что в противном случае она умрет в банке, и держать ее там взаперти равносильно убийству. Зато тогда можно будет засушить ее и насадить на иглу. Так я смогу любоваться ей сколько захочу. Но от мысли о том, чтобы проткнуть иглой это крошечное тельце, мне тоже было не по себе.
– Я не знаю, что делать.
Папа выпил пиво в один прием.
– Думай быстрее. Долго она тут не выдержит.
Я наклонилась вперед и заглянула в банку. От дыхания стекло запотело, и бабочку стало плохо видно. Она превратилась в синее расплывчатое пятно.
– Тебе обязательно держать ее на столе? – сказала мама резким тоном, свидетельствующим о том, что она в дурном настроении. Она с размаху поставила кастрюлю с рагу на стол, отчего горячая жидкость расплескалась по краям.
– А чем она тебе мешает? – спросил папа, опрокидывая в рот вино.
Мама открыла вторую бутылку. Пробка выскочила из горлышка с недовольным сосущим звуком.
– Это насекомое.
– Но она же в банке.
– Я не хочу видеть насекомых на обеденном столе.
– Да оставь ее, – отмахнулся папа.
Мама собрала ножи и тарелки и швырнула в мойку. Они с лязгом ударились о железное дно. За окном сгущались синие августовские сумерки. Через приоткрытую форточку в кухню проникал теплый вечерний воздух с запахами влажной земли и собачьих какашек.
– Эмма, милая, унеси банку в свою комнату, – сказала мама.
Я посмотрела на папу, гадая, подчиниться мне или нет.
– Пусть стоит, – глухо отозвался он, обращаясь скорее к маме, чем ко мне.
Поджав губы, мама присела за стол и начала массировать рукой виски. Кожа морщилась под ее пальцами, как тонкая бумага. Папа молча ел. Сама я затаила дыхание и считала про себя. Если набрать в грудь побольше воздуха, можно было досчитать до пятидесяти. Драган мог задерживать дыхание на две с половиной минуты, а Мари в специальном классе могла не дышать, пока не потеряет сознание, но Элин сказала, что это потому, что у нее ДЦП.
– Что ты делаешь? – спросила мама, отложив вилку и с неприязнью глядя на меня.
– Ничего. Я только…
– Прекрати немедленно. Ты выглядишь так, будто у тебя тик.
Я не знала, что такое тик, но поняла, что лучше не спрашивать.
Мама повернулась к папе. Лицо у нее раскраснелось, а левая рука на коленях была сжата в кулак. Мне это хорошо было видно. Она словно что-то сжимала в руке, что-то ценное.
– Ты заплатил за квартиру?
Папа ковырял вилкой в тарелке и ничего не отвечал.
– Ты же обещал, – прошептала мама. – Как я могла тебе поверить. Ты такой же придурошный, как эта… девчонка.
Я уставилась в тарелку, где кусочки курицы плавали в бульоне. Я знала, как можно прямо сейчас вывести маму из себя. Достаточно было бы сказать, что в прошлый раз у нее прекрасно получилось оплатить счета, несмотря на неумение читать. Но, разумеется, я промолчала.
– Не втягивай в это Эмму, – пробормотал папа.
– Яблоко от яблони, – процедила мама. – Неудачники, – уточнила она.
– Знаешь, ты настоящая стерва, – сказал папа с таким видом, словно ему доставило облегчение наконец высказать все, что было у него на душе. – Стерва, – повторил он, делая ударение на каждом слоге.
– Будь осторожен, – ответила мама. – Я этого не потерплю. Ты это знаешь. Тысячи мужчин были бы счастливы иметь такую жену, как я. Да я в любой момент могу променять тебя на…
– Мечтай больше. Кому нужна пьянчужка с отвислыми грудями, которая только и умеет, что устраивать скандалы?
– Ну все, с меня хватит. Если тебя что-то не устраивает, проваливай. Я серьезно.
– Ты всегда так говоришь.
– Эмма, иди в свою комнату.
Я вскочила и бросилась бежать.
– И захвати свою чертову муху, – добавила она.
Я обернулась в тот момент, когда мама швырнула банку через всю комнату. Она пролетела у меня над головой, я подняла руки, чтобы поймать ее, но у меня не было ни единого шанса. Банка ударилась об стену и разлетелась на сотни осколков.
Я опустилась на корточки. Весь пол был усыпан разбитым стеклом. Высохшие веточки лежали у самой стены, и рядом бабочка. Одно крылышко сломалось напополам, а тельце стало совсем плоским. Я осторожно вытянула палец и потрогала ее. Синяя бабочка была мертва.
…Я иду домой под дождем. Деревья на аллее Карлавэгсаллен простирают к небу голые ветви, словно стремясь достать до облаков. Дорога завалена опавшей листвой. Может, Сигге где-то тут? – думаю я. Я долго искала его во дворе. И на Вальхалавэген тоже. Что, если он заблудился на улицах Стокгольма? И лежит где-то раненый, беспомощный и не может попасть домой? Или его кто-то подобрал? Вряд ли.
