Андрей Курков - Приятель покойника (сборник)
– А-а, вот оно, – сам себе довольно сказал товарищ Федор. – Дело о товариществе иностранных рабочих в СССР объявляю закрытым. Остались разрозненные документы и воспоминания, по которым события все равно не воссоздать.
Он достал черный фломастер и жирной линией вычеркнул из гроссбуха несколько строчек, следовавших за номером 961.
– У нас еще масса работы, – вздохнул товарищ Борис, поглядывая утомленно на товарища Федора. – Но я думаю, что на сегодня хватит.
– Да, не в нашем возрасте работать сутками, как это бывало в тридцатых, – поддакнул товарищ Михаил. – Эти два ящика разберем потом.
– Хорошо, – согласился товарищ Федор. – Расходимся. Завтра ночью у нас еще одно важное изъятие, потом две недели отдыха.
Турусов взял вещмешок и вышел. Идти было некуда, но об этом он не думал.
Возле домика еще пахло сожженной бумагой. Турусов поднял с земли пригоршню пепла, поднес ко рту и что было силы дунул. Пепел, рассыпаясь на микроскопические частицы, поплыл в густом от сырости ночном воздухе Выборга.
– Историю по ветру! – зло хмыкнул себе под нос Турусов.
– Вам есть где остановиться? – Сзади подошел товарищ Алексей.
– Нет. Негде.
– Пойдемте со мной, молодой человек. – Голос товарища Алексея был мягок и доброжелателен.
Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.
– Извините, у меня дома слишком роскошные условия, – сбивчиво заговорил товарищ Алексей. – Четыре комнаты на одного… Вы не думайте, что я сам себе это устроил… Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны…
– Вам, наверно, положено, – пожал плечами Турусов. – Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?
– Стыдно, – признался товарищ Алексей. – Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья – шесть человек – в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями… поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал – справедливый взгляд… Сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– Двадцать шесть, – задумчиво повторил персональный пенсионер.
– А почему вы с ними, товарищ Алексей? – Турусов заглянул в глаза старику.
– Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему с ними? Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз… Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, отрывки истории… А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал – обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем писал я.
– Когда это было? – спросил Турусов.
– В семьдесят девятом, весной, – вздохнул пенсионер. – Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали товарищи все бумаги из моего дома, и с тех пор все «ненужное» сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются…
– А больше не пробовали? Может, теперь опубликуют? – с надеждой произнес Турусов.
– Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить – еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение… Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием…
После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.
– Спи спокойно, – проговорил он. – Когда проснешься – разбудишь меня.
Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первым, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил бегающий взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно, эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о «делах давно минувших дней».
«Право рассказать правду надо выстрадать!» – так говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе, и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически запрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость, и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел, чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подровнять его можно было быстро и не на глазок. Вскоре леониды михайловичи смотрели только, как висит портрет, вопрос «чей» отпал сам собой.
Турусов смотрел на этих стариков и пытался найти хотя бы какое-то внутреннее сходство с Леонидом Михайловичем. Но нет, это были скорее бывшие хозяева кабинетов, не зря же даже на стенах клуба висели три портрета и одна рамка со стеклом, ожидающая властного профиля с риторическим взглядом. Может, внутренне они все еще были готовы подбежать на стук к двери, распахнуть ее, пропустить вперед Леонида Михайловича и шепотком ему в спину кольнуть: «Все у нас отлично, все ровненько, лично с миллиметровочкой проверял!» Страдать они не умели и не хотели, поэтому и права никакого выстрадать не могли, а уж тем более права сказать правду.
– А вот и наш молодой гражданин! – поднял голову товарищ Борис, и его умудренный с искоркой хитрецы взгляд впился в Турусова.
Резануло слух это обращеньице «наш гражданин». Турусова передернуло, но в ответ он кивнул.
– А мы вас ждали, – уважительно произнес товарищ Федор. – Вы нам сегодня очень поможете.
В голосе товарища Федора зазвучала такая беспрекословная уверенность, что «молодой гражданин» подумал: уж не на подвиг ли его собираются послать.
– Сегодня ночью на несколько часов здесь остановится очень важный состав, в одном из вагонов которого находится, пожалуй, самый ценный для нас груз, – снова заговорил товарищ Борис. – Но нам необходима сейчас лишь мизерная его часть под шифром «ТПСБ-1755». С тех пор, а точнее со вчерашнего дня, когда вы появились в нашем клубе, мы все почувствовали к вам огромное доверие и поэтому сегодня ночью доверяем одному изъять нужный ящик и принести его сюда. Практически вы становитесь вкладчиком тайны, и та история, которая не в силах повредить нашему народу, которая не в состоянии отнять у него веру в правильность самой истории и справедливость, станет вашим личным достоянием. Соответственно вы сможете распоряжаться ею по своему усмотрению. Хотя вы, должно быть, понимаете огромную разницу между личным и общественным достоянием. Не знаю, как вы, но там, высоко, эту разницу не только понимают, но и чтут. Единственная трудность, ожидающая вас нынче ночью, – это сильный туман, всегда сопровождающий появление этого состава. Но вы, кажется, уже неплохо ориентируетесь в городе.
Турусов постарался изобразить на лице нечто вроде благодарности за оказанное доверие. Он хотел выйти из этого старинного зданьица, выйти легко и без продолжения несомненно интересного разговора.
– В котором часу прибудет состав? – по-деловому спросил он.
– Вероятно, уже прибыл. Но мы вас не торопим, у вас есть время до пяти утра, – мягко произнес товарищ Борис.
Турусов закинул на плечо вещмешок, в котором рядом с магнитофоном Смурова лежали две папки. Кивнул на прощанье.
На мгновение встретился взглядом с товарищем Алексеем и вышел.
Туман уже опускался на город, и его белое молоко колыхалось метрах в пяти от мостовой.
