Клэр Сэмбрук - Игра в прятки
— А что еще вы говорите?
Не могу спокойно смотреть, как она тычет в себя этой кисточкой. Так ведь и глаз выколоть можно.
Мама, приподняв подбородок, накрасила верхние ресницы и даже не размазала тушь по лицу.
— В двух словах не расскажешь, милый.
Вот интересно: оказывается, можно разучиться говорить, писать, ходить, думать, спать, готовить, есть, одеваться, водить машину, можно забыть-забыть, совсем забыть про своего сына, но запросто красить ресницы.
— А откуда ты знаешь, как все это на меня повлияло? — услышал я свой голос, холодный-прехолодный. Ледяной.
Я уперся пятками в заднюю спинку кровати.
— Я много о тебе знаю, Гарри.
— Но что ты знаешь про то, как все это на меня повлияло?
— Как же мне не знать, сынок, — тихо сказала она. — Я живу с тобой под одной крышей. Я твоя мама.
Она от меня отодвигалась. Нет, она сидела на том же месте, прямо передо мной, но по лицу ее я видел, что она от меня отодвигается.
— Ты же никогда не спрашивала, мама.
Она повернулась и посмотрела на меня. Один глаз ее был полностью накрашен, другой нет. От этого ее удивление было виднее. От этого казалось, что ее очень легко обидеть.
Но это же просто слова, они не звучали так уж страшно, когда я говорил их отражению в зеркале.
— Я спрашиваю сейчас. — Голос ее был мягким и тонким.
Мне не хотелось обижать ее, но было уже слишком поздно.
— Нет, ты не спрашиваешь, нет, не спрашиваешь.
— Я действительно хочу знать, Гарри, сынок.
Она глотала слезы.
— Нет, ты спрашиваешь только потому, что я сам сказал.
— Поверь, милый. Прости, что не спрашивала раньше. Мне так жаль, так жаль. Гарри, дорогой, расскажи мне все.
А что сказать? С чего вообще начался этот глупый разговор? Лучше бы я промолчал. Я просто хотел проучить ее за то, что она думала только о Дэниэле и совсем не радовалась, что у нее есть я.
Мама сидела передо мной. Накрашенный глаз готов взглянуть на улицу, на психолога, на прохожих вокруг, зато другой — глаз моей настоящей мамы, которой сейчас очень плохо, которая пытается быть сильной… и принимает мои слова как часть наказания.
А в зеркале я видел себя: развалился на кровати и колочу пятками по спинке только потому, что знаю — она этого жуть как не любит. Надо немедленно прекратить. Но как?
— Ты все равно не поймешь, — сказал я, сам не знаю почему. Может, чтобы обидеть маму, может, чтобы обидеться самому и сбежать из их спальни.
Я не сходил в туалет, не почистил зубы. Пусть изо рта будет дурно пахнуть, пусть утром будут мокрые простыни. Плевать. Я стянул с себя одежду, бросил на пол, прошелся по ней. Плюхнулся на кровать. Душ я тоже не принял. И отлично. Утром вонять в комнате будет еще сильнее. Поковырялся пальцем в носу, вытащил огромную зеленую козявку с хвостом, вытер палец о простыню под подушкой. Веду себя как малявка. Но с каждой гадостью мне становится все хуже.
Голодный и злой, я лежал в полутьме с закрытыми глазами и чувствовал себя полным придурком.
— Себастьян, — кричала мать Сэба, — еще пять минут.
Я хотел оказаться там, в кустах, рядом с Сэбом. Я ел бы только орехи, ягоды, ну и еще хлопья. Мне не нужно было бы ни с кем говорить, а значит, я и не обижал бы никого. Вот вылезу сейчас из окна, спущусь во двор по водосточной трубе и разобью палатку.
«Ду-ду, — прогудел поезд, — ду-ду».
Я представил, как бегу через кусты, подальше от нашей улицы. Накачанные ноги боксера не подводят. Я подпрыгиваю, как Супермен, высоко-высоко, прямо на мост. Еще один прыжок — и я уже на дороге, мчусь сквозь шумную, трескучую ночь вслед за поездом. Еще прыжок. Я на крыше вагона. И поезд несет меня вперед, к другим улицам, к другим городам, прочь отсюда, далеко-далеко.
Я вовремя вспомнил, что эта дорога идет лишь до Хаммерсмита, а потом тупик.
30
— Это не значит, что мы сдались, — сказал папа.
— Мы лишь признаем свою потерю, — сказала мама. — Огромную потерю.
Над нашими головами нависло тяжелое темно-серое небо. Вода в реке, похожая на нефть, хотела утащить нас на дно. Угольно-черные поезда, громыхавшие за нашими спинами, запросто могли столкнуть нас в реку. А мы втроем каким-то чудом оставались на мосту.
У папы в руках был ранец Дэна. А внутри — все то, что мы хотели выбросить в реку. И еще кирпич.
На кровати Дэниэла мы разложили кучу разных вещей.
— Нет, нет, Доминик, только не это.
Мама прижала костюмчик Супермена к лицу, вдохнула его запах.
Папа погладил шарфик, который Дэн сам связал ему на день рождения. Не то чтобы шарфик. Больше похоже на кукольный пояс: у Дэна было мало времени.
— Это просто символический жест, — сказал папа. — Мы можем оставить себе все, что захотим.
Я взял пенал Дэна. Разукрашенный картинками из «Парка юрского периода».
— Приступим? — спросил папа.
Мама сглотнула.
— Можно я?
— Нужно забросить подальше. Сумеешь, дорогая?
Под нами на проплывающей мимо ржавой барже какой-то дядька в спецовке сворачивал канат.
Папа протянул ей ранец, но не разжал пальцы.
Я вспомнил об Отисе и Джоан и об их клятве любить и беречь друг друга.
— Ты уверена, Пэт?
— Ты во мне сомневаешься, Доминик? — спросила она насмешливо — этого ее голоса я не слышал с тех самых пор, как… Давно.
Папа отпустил ранец, посмотрел ей в глаза и сказал серьезно:
— Нет. Я в тебе не сомневаюсь.
И он говорил не о том, как далеко она может бросить ранец.
Я втиснулся между ними. Закрыл глаза, чтобы удержать слезы внутри. Почувствовал, как напрягся папа, как набрала побольше воздуха мама. Услышал, как она вскрикнула и размахнулась.
Мы подождали.
Хлюп.
В черной глубине скрылась фотография, которую папа показывал всем в ту ночь, когда пропал Дэниэл. И локон волос, который сберегла мама. И завернутая в фольгу картошка в мундире, еще теплая. Я ее сам запек.
31
После той истории с Терри я дергался при одном виде ножей. Я спросил, как бы невзначай:
— Что это у тебя, мам?
— Это? — Мама положила в бабушкину сумку наш лучший кухонный нож. — Отдам поточить. Сегодня в ресторане работает точильщик.
— Что-что?
— Я говорю, милый, в ресторане сегодня работает точильщик. Сказал, если кому что-нибудь надо заточить, пусть приносят туда. Ты должен был его видеть. Он слепой. Сидит на входе с такой штукой, похожей на велосипед, и точит ножи. — Мама улыбнулась.
Слепой точильщик на велосипеде? Все ясно. У нее опять началось. Крыша едет.
— А это что, обязательно делать сейчас? — спросил я. Мы с ней собирались на рынок в Портобелло, за продуктами.
— Конечно, — ответила она. — Он заканчивает в полдень, а скоро двенадцать.
Я посмотрел на часы. Времени на самом деле мало.
На улице Кэл и мальчишки постарше, Джамал и Зак, возились с новым магнитофоном Кэла. Они не поздоровались, вроде были слишком заняты. Важные такие, рубашки сбросили, намотали их на головы, штаны едва держатся на бедрах, из карманов до колен свисают цепочки для ключей. Но они все прекратили материться вслух, когда мы проходили. А уж ругались они по-страшному. Можете мне поверить. Так вот, пока мы были рядом, пацаны шептали эти слова едва слышно.
— Ничего себе, — сказала мама. Она знала некоторые из этих слов и даже иной раз сама ругалась. Но все вместе и сразу! Должно быть, она пришла в ужас.
Я ошибся.
— Ничего себе, — сказала мама. — Деревья уже цветут. — И стала крутить головой, разглядывая бело-розовое великолепие, которого я не заметил.
— Красиво, да, мам?
— Да. Какая энергетика. Будто на концерте Шакура, верно?
— Что?
— Тупак Шакур.[2] Не слышал о таком? — Мама есть мама. Даже после всего она не перестает удивлять.
Точильщика, ясное дело, не было. Как я и думал. Только тот симпатичный официант-итальянец в белом фартуке подметал вокруг столиков на улице. И еще был вонючий пьянчужка, который вечно крутится поблизости, грозит «устроить веселую жизнь всем этим франтам в ресторане» и не уходит, пока итальянец не сунет ему мешок с окурками.
Официант кивнул нам:
— Похоже, гроза будет.
Был один из теплых, душных дней, когда в воздухе полно маленьких мушек и голова раскалывается от грохота аудиосистем в автомобилях.
Мама кивнула не так, как раньше, когда она была счастлива, а по-новому, словно говоря: «Разве ты не видишь, как мне больно? Не нужно на меня смотреть».
— Его здесь нет, — сказал я.
— Да, — ответила она, улыбаясь, и зашагала вдоль магазина секонд-хенд, где всегда пахло бабушкой, мимо пивного бара, возле которого не просыхали лужи рвоты.
Мне казалось, мама выздоравливает. Она уже сама могла ходить за покупками. Может, это и не слишком большое достижение, но чокнутому человеку, между прочим, не так-то просто купить виноград, помидоры, хлеб и все такое, особенно на рынке Портобелло. Там надо глядеть в оба. Под ноги, чтобы не вляпаться во что-нибудь. По сторонам, не то станешь жертвой карманников. Вперед, чтобы не столкнуться с каким-нибудь придурком-туристом, которые только и делают, что расспрашивают, как пройти на рынок, куда они уже давным-давно пришли. Да, теперь мама могла со всем этим справиться. Не так, как раньше, когда она вся светилась, отчего толпа расступалась перед ней, рыночные грузчики со страшными шрамами на лицах расплывались в улыбках и даже беззубая старуха-испанка подливала немного оливкового масла задаром. Не знаю, как он называется, этот свет, только с исчезновением Дэниэла мамино волшебство тоже исчезло, остались лишь неровная походка, согнутые плечи, плотно сжатые губы. Но по крайней мере, она уже могла делать покупки. Она могла пойти на рынок с пустой сумкой, а вернуться с наполовину полной. Разве не здорово?
