Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
Карлуш одобрительно хмыкнул и вновь дернул звонок. Ответа не было. Садовник прикурил свою сигарету.
— В войну здесь нацисты жили, — сказал он. — А потом, когда их разбили, здание перешло американцам.
— Слишком оно велико для клуба.
— Люди-то они серьезные, эти богатеи. Так, по крайней мере, они про себя говорят.
И тут на звонок ответили. Очень тихо. Женский голос звучал так слабо и прерывисто, что трудно было разобрать слова. После пятого нашего объяснения она нас впустила. Мы поднялись по лестнице на второй этаж. У двери нас встретила женщина в толстой зеленой кофте и твидовой юбке. Она уже успела забыть, кто мы такие, и после повторного объяснения сказала, что полицию не вызывала и в доме у нее все в порядке. И стала закрывать дверь трясущейся от болезни Паркинсона рукой.
— Ничего страшного, мама, — произнес голос из-за ее спины. — Они приехали поговорить со мной. Не надо волноваться.
— Я зачем-то отослала горничную… вот вечно все приходят в ее отсутствие, и мне надо вставать и отвечать на звонки, а я плохо слышу через этот…
— Ничего, мама. Горничная скоро вернется.
Мы прошли в гостиную вслед за женщиной, которая прошаркала туда, опираясь на руку сына. Стены от пола до потолка были в книжных полках, просветы же в основном заняты картинами — живописью, акварелями, карандашными рисунками. Парень усадил женщину у стола, на котором стояли большое зеркало и графин с чем-то, похожим на темный портвейн, и провел нас в другую комнату.
Одет он был в футболку и джинсы. У него были длинные прямые волосы с пробором посередине и унылое, невыразительное, как бы застывшее лицо. Говорил он, почти не открывая рта. В этой комнате на стенах висели рисунки и наброски, ни один из которых не был заключен в рамку.
— Кто ж тут у вас художник? — спросил Карлуш.
— У мамы была галерея… это все, что осталось от собрания.
— У нее больной вид.
— Она и больна.
— Вас предупредил Валентин?
— Он позвонил.
— Когда ты в последний раз трахался с Катариной? — спросил я, и Карлуш вздрогнул, как будто вопрос был обращен к нему.
Бруну отшатнулся и нервно поправил волосы.
— Что? — переспросил он, приоткрыв рот чуть пошире, наподобие щели в раковине моллюска.
— Ты слышал.
— Я вовсе не…
— Так утверждает Тереза Карвалью. Что с ней трахались ты, Валентин и половина университета.
Он выглядел как раздавленный паук. Если Валентин и подготовил его к чему-то, то явно не к этому. Парень проглотил комок в горле.
— Что там велел тебе сказать Валентин, мы слушать не собираемся, — предупредил я. — Речь идет об убийстве, и, если через две секунды я пойму, что ты врешь и чинишь препятствия следствию, я на все выходные запру тебя в обезьяннике. Тебе приходилось бывать там раньше?
— Нет.
— Знаешь, кто там сидит?
Ответа не было.
— Сутенеры, проститутки, наркоманы, алкоголики, карманники — словом, мразь всех мастей, которую слишком опасно оставлять на свободе. Дневной свет туда не проникает. Воздух спертый. Кормят помоями. Я это тебе устрою, Бруну. А за твоей матерью приглядит горничная, так что я не постесняюсь это сделать. Поэтому забудь про Валентина и выложи нам все как есть.
Стоя возле окна, он повернулся в сторону Тежу, видимой за деревьями. Похоже, долго размышлять он не собирался.
— В пятницу днем, — сказал он в стекло.
— Где?
— В пансионе «Нуну». Это возле Праса-да-Алегрия, в том районе.
— Когда?
— Между часом и двумя.
— Наркотики присутствовали?
Бруну отлепился от окна, сел на кровать. Он сидел согнувшись, уперев локти в колени, и говорил, глядя в пол:
— Мы приняли по таблетке экстези и выкурили косячок.
— Кто принес?
Он не ответил.
— За хранение и распространение мы никого привлекать не будем, — сказал я. — Мне просто надо составить полную картину. Я желаю знать все детали, представлять себе каждую минуту того дня так же ясно, как будто пережил это сам. Может, это была Тереза Карвалью?
— Валентин, — сказал он.
— Там был и Валентин? — спросил Карлуш.
Глядя в окно, парень кивнул.
— Так вы трахали ее вдвоем?
Бруну сжал рукой лоб, словно пытаясь выдавить оттуда воспоминание.
— Как это было?
— Валентин сказал, что с ней это можно.
— И так и оказалось?
Он развел руками, плечи его передернулись.
— Так кто же из вас трахнул ее сзади? — спросил я.
Он закашлялся, не то всхлипнув, не то рыгнув, обхватил голову руками и застыл, скрючившись, словно в ожидании авиакатастрофы.
15
Суббота, 13 июня 199…
Одивелаш, Лиссабон, Португалия.
Я высадил Карлуша с Бруну возле полицейского участка на Руа-Гомеш-Фрейре, чтобы Карлуш мог записать его показания, и поехал назад в Одивелаш за Валентином.
В доме и теперь гремели телевизоры и магнитофоны, стены так раскалились, как будто у здания поднялась температура.
Клещ открыл дверь и, ни слова не говоря, повернулся и пошел прочь. По пути он, также мимоходом, стукнул в комнату Валентина и удалился в кухню, где занялся бутылкой «сагреша».
— Полиция! — возгласил он поверх горлышка бутылки.
В дверях показалась мать Валентина. Я забарабанил в фанерную дверь и барабанил, пока Валентин рывком не распахнул ее.
— Собирайся, едем, — сказал я. — Вещи тебе не понадобятся.
— Куда это вы его увозите? — всполошилась мать.
— В город.
— Что он натворил? — Отскочив, как мячик, от дверного косяка, она ринулась за мной по коридору.
Клещ остался в кухне. Он прихлебывал пиво, покручивая свои жидкие усики, и, казалось, наслаждался происходящим.
— Он поможет нам в расследовании убийства одной девушки.
— Убийства? — воскликнула она, порываясь обнять сына, как если бы уже прозвучал приговор.
— Пошли, — сказал он и повернулся к ней спиной.
Мы сели в машину. Всю дорогу, пока мы по жуткому солнцепеку добирались до города, Валентин, высунув локоть, барабанил пальцами по кузову, — исполнял соло ударника.
— А где твой отец? — спросил я.
— Смылся давным-давно. Я и не помню его совсем.
— Сколько тебе тогда было?
— Слишком мало, чтобы запомнить.
— Ты, должно быть, хорошо учился, если поступил в университет.
— Видели бы вы, какие олухи туда поступают.
— Как ты относишься к матери?
— Она моя мать. Этим все сказано.
— Сколько ей лет?
— А сколько дадите?
— Не знаю. Трудно сказать.
— Из-за всей этой косметики, что ли?
— Ее сожитель выглядит моложе.
— Ей тридцать семь. Устраивает?
— А тебя он?
Он прекратил барабанить по крыше.
— Где это они вас откопали? — недоуменно спросил он. — Такое чудо-юдо?
— Просто в моем окружении редко кто проявляет интерес к людям. В этом смысле я один из немногих… Что не означает, что я всегда любезен со всеми. А теперь все-таки ответь, что ты думаешь о матери.
— Что за бред… — процедил он сквозь зубы.
— Ты же психологию изучаешь в университете.
Он вздохнул, как человек, испытывающий невыносимую скуку:
— Я думаю, что моя мать прекрасный человек с твердыми моральными устоями и этическими принципами, в основном направленными на…
— Спасибо, на этот вопрос ты ответил, — сказал я. — А теперь скажи: подружка на данный момент у тебя имеется?
— Нет.
— А были?
— Иногда. Временами.
— Что тебя в них привлекало?
— Вы что, в «Космополитен» подвизаетесь в свободное от работы время?
— Отвечай, или получишь локтем в ухо.
— Вообще-то это я их привлекал, а не они меня.
— Ты обладаешь таким магнетизмом?
— Я просто говорю что есть. Никогда не ухаживал за девушками, они сами ко мне липли.
— Какого рода девушки?
— Разные. Из среднего класса, из обеспеченных семей, желавшие попробовать что-то новенькое, те, что хотели парня покруче, чем эти их набитые дураки, педрилы с мобильниками, которые никогда не звонят.
— Но ты был им не по зубам — характер слишком многогранный. Нет, не то слово. Слишком причудливый.
— Да они и не люди вовсе, инспектор. Так, малые дети во взрослых костюмах.
— А Катарина… что она, тоже такая же?
Он кивнул и ухмыльнулся, словно заметил крючок, на который я собирался его поймать.
— Вы, похоже, забываете, что Катарина никогда не была моей подружкой.
— Но тебя она заинтересовала? — сказал я. — Ведь это ты нашел ее.
— Нашел?
— Услышал, как она поет. Привел в группу. Это ты ее преследовал, не она — тебя.
— Но это еще не значит, что она была…
— Что она была не такой, как все, правда ведь?
Он опять забарабанил по кузову.
