Уильям Монтальбано - Базилика
Я сказал:
— Если вы знаете, зачем я пришел, то не буду вам долго докучать.
Она впервые посмотрела на меня. Умна, холодна. Ей хватит духу совершить убийство.
— Вы здесь, чтобы спросить обо мне и Луке Карузо?
Как она узнала? Что, совесть нечиста?
— Я облегчу вам задачу, капитан… Вы капитан?
— Брат. Я просто брат.
— Брат-сыщик. Оригинально.
Она холодно улыбнулась. Она прекрасна, но внутри что-то скрывает. Тревога? Нет. Раздражение.
— Очень хорошо, брат. Признаюсь, Лука был моим любовником. Мы выросли в одном городе и знали друг друга с детства. Мы стали любовниками, когда нам было четырнадцать лет. Он стал священником, я выучилась на врача. Он отправился миссионером в Латинскую Америку. Когда он вернулся и начал работать в Ватикане, мы снова начали встречаться.
Она бросила на меня гневный взгляд. Язвительная. Дерзкая.
— Мы оставались любовниками до самой его смерти. Я любила его. Мне плевать, кто об этом узнает. Если хотите, можете напечатать это в «Оссерваторе Романо»,[74] брат-сыщик.
— Вы виделись с Карузо перед смертью? Когда-нибудь поднимались с ним на купол Святого Петра?
— Нет, увы. Было бы чудесно заняться там любовью. Но мы виделись не чаще четырех-пяти раз в году, когда удавалось урвать несколько дней, чтобы провести их вместе. В горах, на пляже, где-нибудь подальше, если получится. Никаких священников, никаких хирургов. Просто мужчина и женщина. Мы могли заниматься любовью ночью и днем. В Риме — почти никогда.
— Понимаю.
Я подумал, что она — одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо встречал.
— Сомневаюсь, что вы вообще что-нибудь понимаете. Это был рай. Блаженство. Какое-то время я была замужем, но Лука был единственным мужчиной, которого я действительно любила.
— Мне очень жаль.
Она набросилась на меня.
— Вы думаете, что священник не должен любить, брат? Ложиться в постель с женщиной? Вы что, один из тех, кто так считает? Разве не об этом вы думаете в одиночестве поздно ночью, представляя, как это может быть? Я скажу вам: это волшебно, чудесно; это — счастье. Уходите и не мешайте, у меня горе.
— Если вы докажете мне, что вас не было в Риме, когда погиб ваш друг, я уйду, и вы никогда меня больше не увидите, профессор.
Она ждала чего-то подобного от человека, вроде меня.
— В те выходные я была в Милане, на конференции. Она полистала ежедневник на столе и выписала телефон.
— Поговорите с профессором Ди Рьензо или с любым другим.
— Вы не можете назвать кого-нибудь, кто, возможно, хотел причинить вред монсеньору Карузо? Того, кто знал о вас двоих, например? Кого это могло оскорбить?
— Италия — современная страна, брат. Никого, за исключением нескольких стариков в Ватикане, не волнует, спит ли женщина со священником или священник с женщиной.
И она была права. Так же, как и в том, что в день смерти Карузо находилась, где и сказала, в Милане.
— Значит, никто. Никто не мог…
— Скорей всего это мог быть «цветочник». «Цветочник» убил Луку.
От ее слов у меня перехватило дыхание. «Цветочник»? Она быстро все поняла.
— Вы должны знать о нем, брат-сыщик. Вам разве никто не рассказывал? Никто из друзей Луки? Хотя, может, он им не говорил. Каждый месяц кто-то присылал Луке домой красный цветок.
— Мне никто об этом не рассказывал.
— Досадно. Цветы присылали с открыткой, каждый месяц — одна и та же открытка.
— Что в ней было написано?
— Там не было слов. Только нарисованная от руки картинка. Изображение дымящегося пистолета.
— А Лука… монсеньор Карузо говорил, что это значит?
— Он говорил, что это — напоминание о старом долге.
— Он давно получал эти открытки?
— Около года, кажется. Может, дольше. Вам следует с этим разобраться.
Я молча кивнул, и она продолжила:
— А сейчас прошу прощения, брат-сыщик. У меня пациент.
Я был уже у двери, на душе было тяжело, когда она вдруг обратилась ко мне мягко, почти извиняясь:
— Вы молитесь, брат?
— Каждый день, профессор.
— Помолитесь о нас, пожалуйста.
Она посмотрела на меня, сильная и гордая, но ее голос был тихим.
— За меня и Антонию.
Она показала на рентгеновский снимок.
— Это наша дочь, моя и Луки. Антонии семнадцать. Скоро она будет мертва, так же как и ее отец. Я не верю в вашего Бога, брат, но буду молиться, чтобы Он разрешил мне встретиться с ними.
ГЛАВА 14
Обнесенный стеной комплекс зданий на холме недалеко от Ватикана свидетельствовал как об историческом достатке, так и о слабости церкви в нынешние времена. Несколько десятилетий подряд эта огороженная территория была шумным учебным центром для семинаристов из Нового Света, которые готовились стать священниками. Большей частью там учились американцы, но были канадцы и несколько латиноамериканцев из Мексики и с Карибских островов. Почти в каждой епархии епископ отбирал среди будущих священников самого талантливого, чтобы отправить на учебу в Рим. Они становились избранными — будущие лидеры своей церкви дома и связующие нити между католиками Северной Америки и Ватиканом, когда минули пять веков подозрений и недоверия ко всему, что исходило из Нового Света.
Когда-то, чтобы поступить сюда, надо было пройти жестокий конкурс. Но к тому времени, когда двадцатый век медленно, но верно подошел к своему концу, как и в большинстве других центров подготовки священников в Риме, в этом учебном заведении классы опустели, часть здания была закрыта, а прием существенно сократился. Церковь, поднаторевшая больше в искусстве латания дыр, чем выстраивания чего-либо заново, отреагировала на это, изменив название колледжа на «Руководящий центр», и стала устраивать там конференции ученых и чаще всего скучных церковных деятелей, объяснявших друг другу, почему количество священников уменьшается, в то время как число католиков по всему миру растет день ото дня.
Я направлялся к Центру, с трудом взбираясь на крутой холм в благословенной тени приближавшегося вечера, которая перемежалась с солнечными бликами от протекавшего внизу Тибра. Пока я поднимался, мимо меня непрерывной вереницей плавно скользили большие седаны с кондиционерами, до отказа набитые церковными бонзами. У высоких решетчатых железных ворот полыхали вспышки фотографов и толпились поклонники церковных знаменитостей. Я обнаружил четыре микроавтобуса телевизионщиков с блестящими серебряными тарелками на крыше и шумную компанию репортеров, проходивших проверку на металлоискателе. На проводимом в Центре заседании руководителей миссий присутствовал и Треди, но я бы не стал выбиваться из сил и, пыхтя, лезть на холм только ради папы. Моего ранга не хватило бы даже для того, чтобы сидеть в конференц-зале, если бы не одно обстоятельство: меня пригласил туда Густаво Видаль.
Тем утром мы разговаривали по телефону так, словно были почти друзьями. Его высокомерие и враждебность исчезли. Мы оба были людьми папы, работавшими в одной команде; об этом и свидетельствовало изменившееся отношение Видаля. Дела могли бы обстоять совсем по-другому, если бы Треди переговорил с кем-нибудь из нас раньше.
— Я только что с самолета, но правила этикета требуют моего участия сегодня вечером в собрании согласительной комиссии Его святейшества, — объяснил Видаль. — Мне очень нужно поговорить о Карузо и «Ключах». У меня большие новости из Южной Америки, требующие принятия мер. Мы должны действовать быстро. Как только Его святейшество прибудет, у нас, возможно, будет несколько спокойных минут.
В конференц-центре, в водовороте оживленной толпы светил церкви, шнырявших репортеров и оставшихся семинаристов этот маленький священник чувствовал себя совершенно свободно, даже властно.
Видаль приветствовал меня abrazo.[75]
— Прошу извинить за некоторую суматоху, — сказал он. — Папа встречается наедине с некоторыми из епископов, но все успокоится, как только он сядет в конференц-зале.
Несколько минут мы прогуливались, и, когда молодой Диего Альтамирано проходил мимо, осматриваясь поверх голов, я познакомил их, машинально заговорив по-испански.
— Я прочитал много ваших книг, святой отец. Для меня большая честь познакомиться с одним из величайших умов церкви, — льстиво произнес Диего.
— Спасибо. Я знаю, что у Его святейшества появился новый помощник — латиноамериканец, и буквально слышу Анды в звуке вашего голоса. Я вернулся оттуда только сегодня утром.
Пока Видаль и Диего расспрашивали друг друга об общих знакомых, я заметил Лютера, стоявшего в углу, из которого хорошо просматривалась парадная дверь. Когда толпа на мгновение расступилась, я увидел, что он беседует с Тилли. На ней было простое белое хлопчатобумажное платье сантиметров на десять выше колен и с глубоким круглым декольте. Картинку довершали зачесанные назад волосы, оттенявшие чеканное серебряное ожерелье и такие же серьги. Макияжа не было. Ей он был и не нужен.
