Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители
Дополнительные функции «Джарвика-13»: пульт управления, укрепляемый на бедре клиента, позволяет произвольно увеличивать или снижать ЧСС до установленных верхнего и нижнего пределов. Перезаряжаемый аккумулятор, расчетный срок службы — сто лет. Музыкальный плеер с памятью на шесть терабайт с записью восьми тысяч любимых песен клиента; музыка транслируется методом проведения звуковых волн к внутреннему уху через костную ткань нижней челюсти.
Стоимость по накладной дилера — сто пятьдесят две тысячи долларов. Стоимость с дополнительными функциями — сто восемьдесят три тысячи долларов.
Прямое финансирование через Кредитный союз, годовая ставка кредита двадцать шесть и три десятых процента или двадцать пять и восемь десятых при расчетах через автоматизированную систему. Первый взнос двадцать процентов — около тридцати шести тысяч долларов, остаток задолженности — сто сорок семь тысяч долларов, страховка искоргана — четыре тысячи восемьсот долларов в год.
Сумма ежемесячных платежей (по основной сумме и процентам): три тысячи восемьсот пятнадцать долларов шестьдесят два цента.
Внесено на сегодняшний день: тридцать девять тысяч четыреста тринадцать долларов.
Внесено процентов: тридцать шесть тысяч сто три доллара.
Внесено по основной сумме: три тысячи триста десять долларов.
Не погашено: до фига.
Чуть не забыл самый важный пункт.
Месяцев просрочки платежа: достаточно.
При выдаче кредита вам доходчиво разъясняют наказания за опоздание с платежами, ставя в известность о методах давления и возможном изъятии неоплаченного товара — закон есть закон, в конце концов, — но большинство клиентов, получив кредит, пребывают в эйфории и готовы подписать почти любую бумажку, оказавшуюся перед ними на столе. И все равно это лучше, чем раньше, когда очередной невезучий здоровяк погибал какой-нибудь ужасной смертью и его печень пересаживали нуждающемуся, причем в восьми из десяти случаев организм отторгал трансплантат.
На обучающих семинарах в рамках программы возврата кредитов на наши головы обрушивалась статистика. Из тысяч сразу забывшихся цифр одна все же застряла в памяти: до того как силами Кредитного союза широко внедрили трансплантацию искусственных органов, только в США сто двадцать тысяч человек каждый день ожидали, чтобы кто-то умер и сдал товар. Несмотря на впечатляющие способы, которыми люди убивали себя в былые времена, соответствующих критериям доноров никогда не хватало, поэтому невероятное число граждан — хороших и плохих, но одинаково умирающих, — были попросту предоставлены своей судьбе из-за отсутствия нескольких сотен граммов особым образом организованных клеток.
Я считаю это анахронизмом: сегодня лишь беднейшие или злоупотребившие кредитом настолько, чтобы попасть под уголовную ответственность, не могут получить искорган в рассрочку. Некоторые компании, занимающиеся продажей уцененных товаров, обслуживают в том числе клиентов с небезупречной кредитной историей, принимая в качестве залога даже вещи. Слышал об одной фирме за границей, где раздают «Джарвики» направо и налево: все, что нужно сделать, — это подписать контракт на десятилетнее рабство. Десять лет работы за путевку в жизнь — не самая плохая сделка, а?
Поэтому когда сотрудники Кредитного союза приближаются к вам с ворохом бумаги и ручкой, вы инстинктивно хватаете их и судорожно подписываете одну за другой. Так поступил и я.
Хочу заранее предупредить, что я:
а) Не питал иллюзий. Я знал о наказании в случае неплатежей. Знал о нем, подписывая бумаги. Знал, когда перестал высылать чеки. Знаю и сейчас, сидя в заброшенной прачечной.
б) У меня не было выбора. Я полулежал на больничной койке в объятиях морфина, мерно капающего в трубке капельницы, с новым «Джарвиком-13» в груди, имплантированным бригадой врачей, которые приняли решение за меня и без меня, когда я умирал на каталке. Джейк и Фрэнк стояли в палате с улыбками на физиономиях и цветами в лапах, радуясь, что видят меня живым, что я снова в команде. Искорган был внутри, своего сердца не осталось, что мне оставалось делать? Вырвать его из груди? Тут у меня опыта не имелось.
Только что Бонни приходила из смежной комнаты сообщить, что ложится спать. «О'кей», — говорю. Она пожаловалась, что устала, а после ночного сна, глядишь, и посвежеет. «Правильно мыслишь», — похвалил я. Она что-то мнется — пол, мол, холодный, не знаю, как согреться. Я говорю: «Нет проблем, забирай брезент». Она вздохнула и вышла.
Через пять минут до меня дошло. Я дал себе кулаком полбу, но это, как вы понимаете, никакого сравнения.
После гибели Гарольда война превратилась в длинную череду безликих дней, сменявших друг друга. Мы ни разу не брали город штурмом, не разоряли поселений, не совершили ни одного из чудовищных зверств, о которых кричат в теленовостях, равно как и героических поступков, вдохновляющих родной город смельчака на стихийный парад с серпантином и конфетти. Танки ползали по пустыне, пожирая пространство, продвигая передовую линию американских войск чисто по инерции, и день за днем враг любезно отступал без особого сопротивления.
Одной апрельской ночью я переехал танком двух змей и неизвестную пушную тварь. Это были единственные нанесенные мною Африке подтвержденные потери за ту неделю. Экипаж устроил пирушку в мою честь.
В ту же самую ночь за восемь тысяч миль от Африки мой папаша пристроил ноги на обитую зеленым вельветом оттоманку в своей отделанной деревом «берлоге», наслаждаясь бренди с молоком, собираясь немного посмотреть ночное шоу и уснуть еще до второй рекламы, когда крупный сосуд его мозга разорвался и отправил папу из нашего измерения в невозвратную даль. Когда мать нашла его две минуты спустя, мозг уже умер. К моменту приезда «скорой» папа умер целиком.
Мне оплатили трансатлантический перелет, хотя я предпочел бы остаться в пустыне. Не то чтобы мне не хотелось проводить папаню — мы любили друг друга в неправильной современной манере, но в старом родном городишке я чувствовал себя чужаком. Где песок? Где испуганные местные жители? Где мое кресло управления?! Кровать казалась слишком плоской и пугающе простой — где подлокотники, поддерживающие меня в одной позе?
Сэм Дженкинс, папин сослуживец, мужчина средних лет, имевший привычку объедаться пончиками, запивая их диетической колой, и угощать меня малоинтересными, но многократно повторяемыми рассказами о своих дочерях-близнецах, на похоронах встал за моей спиной и похлопал мясистой рукой по плечу. Изо рта у него разило подсластителем-сахарином.
— Как ты, держишься? — спросил он, стиснув мое предплечье.
— Я в порядке, сэр, — ответил я.
— Молодец. Что тебя заставляют делать в пустыне? Убивать ради нас всяких бяк?
— Типа того, — согласился я.
— Молодец.
Следующие несколько часов я стойко держался, терпеливо высидев надгробные речи, демонстративно пряча слезы, когда гроб опускали в могилу, поддерживая мать, если ее требовалось поддержать. Но после похорон, когда очередь соболезнующих оказалась поистине бесконечной, во мне что-то взорвалось против всех этих стандартных фраз и умильных слов, будто отпущенная штора светомаскировки взвилась к потолку.
— Дорогой мой мальчик, — томно протянула моя двоюродная бабка Луиза, которая через восемь лет унаследовала крупную сумму на рынке ценных бумаг и сделала себе все существующие пластические операции. — Как прия-а-атно тебя видеть. — Тогда, до пластики, она быстро приближалась к точке распада: кожа заметно пожухла после многих лет старательного загорания и сомнительных гелей для душа. — Мальчик мой, я хочу знать, что они там с тобой делают.
— Ничего не делают, — поклялся я. — Это просто работа.
— Ничего себе работа — людей убивать, — фыркнула она. — Ты же не убиваешь людей, дорогой мой?
И у меня вырвалось, прежде чем я успел прикусить язык, с другой стороны, даже обдумывай я ответ битых шесть дней, все равно сказал бы то же самое:
— Отчего же, тетушка? Голыми руками, при малейшей возможности.
Командование разрешило мне съездить в Сан-Диего перед отправкой обратно в Африку: я соврал, что там у меня похороны двоюродного брата, умершего как раз в тот день, и меня позвали нести гроб. Я даже просмотрел газетные некрологи и выбрал подходящего к легенде покойника.
Сойдя с трапа самолета, я заловил такси и велел ехать в район красных фонарей. Меня удивило, что ладони остались сухими, а сердце билось ровно. Аллюр, которым я прежде спешил в тот квартал, а кишки, по ощущениям, скручивались в тугие узлы, пропал, как не бывало. В тот раз я замечал и облезлую краску, и морщинистую кожу. Заманчивые неоновые огни оказались просто трубками, пустыми и ничего не значащими. Несмотря на мой так называемый брак с Бет, я никогда раньше не бывал на ее рабочем месте средь бела дня. Несколько раз, навещая квартал под палящим солнцем, я, строго говоря, шел не в массажный салон. Я шел к Бет, то есть уходил в другой мир, пахнувший сиренью, где бешеные поцелуи вызывали настоящее торнадо.
