Деон Мейер - Остаться в живых
— Посмотрим. Я тебе перезвоню.
— И еще одно. Ходят слухи, будто Мпайипели торговал наркотиками в районе Кейп-Флэтс…
— Ну и что?
— Кто может быть в курсе?
— Рихтер. Из отдела по борьбе с наркотиками.
— Ты спросишь?
— Ладно.
— Спасибо, Ник.
— До самой смерти я буду нести ответственность за этого человека, — заявил министр лесного и водного хозяйства.
Он сидел против окна, и лучи восходящего солнца образовали вокруг его головы подобие нимба. Янина Менц подумала: отчего у него такой глухой голос? Не от переживаний ли?
— Я тогда был начштаба. Мне предстояло принять решение. Мы столь многим были обязаны немцам. — Он потер ладонями широкое лицо, как если бы пытался стереть с него какую-то отметину. — Сейчас это уже несущественно. — Министр подался вперед, поставил локти на колени и сдвинул ладони, словно собирался молиться. — Каждые полгода ко мне приезжал очередной гость из Берлина. То был визит доброй воли, как говорится. Все только на словах, ничего не записывалось. Так сказать, дипломатический жест. Он сообщил об успехах Крошки. Очень хвалил его. «Это гордость вашей страны». Все немцы, которые к нам приезжали, были высокие и тощие, с голодными взглядами. Такие самые опасные. И всякий раз они повышали ставку. Как на скачках: Крошка ликвидировал уже шестерых врагов… Девятерых… Двенадцать человек. — Министр лесного и водного хозяйства расцепил руки, сложил их на груди. — Его использовали семнадцать раз. Семнадцать! — Он переводил взгляд с министра на директора и Янину. — Единственный раз, когда пришлось долго его уговаривать, связан с Марионом Дорффлингом из ЦРУ. Легендарная личность. На его счету тридцать или сорок операций по ликвидации — я уже запутался. Тогда время было странное, и война была странная. Умзингели нашел его. Охотился на него несколько недель и наконец выследил. — На лице министра лесного и водного хозяйства появилась добрая, ностальгическая улыбка. — Я сам предложил дать ему кличку Умзингели. Охотник.
Он медленно покачал головой из стороны в сторону, вспоминая то невероятное время. Ненадолго он забыл о присутствующих; целую минуту или дольше его словно не было в кабинете. Когда он снова заговорил, голос его звучал по-другому:
— Он приходил ко мне. За два месяца до выборов девяносто четвертого года. Моя секретарша… знаете, тогда ко мне приходило столько народу, она просто не передала мне, что он ждет. Она считала, что поступает правильно, не пуская ко мне посетителей. Гораздо позже, как-то вечером, она вошла и сказала: «Там сидит такой рослый парень — он не уходит». И когда я вышел взглянуть, то увидел его. Вид у него был виноватый. Он сказал, что ему жаль беспокоить меня. — Министр снова покачал головой. — Жаль меня беспокоить!
Янина Менц гадала, куда клонит министр лесного и водного хозяйства. Да и есть ли какая-то цель в его рассказе? В ней вскипало нетерпение.
— В тот день мне стало стыдно. Он рассказал, что произошло после падения Берлинской стены. Его немецкие хозяева вдруг исчезли, испарились. Ему перестали платить. Он не знал, куда податься. Кроме того, на него объявили охоту, потому что Запад добыл архивы Штази, и он знал, что скоро за ним придут. Он очутился в новом мире, где все стремились забыть о прошлом, кроме тех, кто на него охотился. В нашем лондонском отделении его никто не знал; сотрудники там были новые, они не слыхали о нем. Им было не до него. На некоторое время он залег на дно, а когда наконец вернулся на родину и пришел ко мне в поисках работы, я обещал помочь, но потом были выборы, новое правительство. И я забыл о нем. Просто забыл!
Министр лесного и водного хозяйства поднялся, хмуро посмотрел на Янину.
— Я напрасно трачу ваше время, — произнес он. — Это я во всем виноват, я должен принять вину на себя. Я виноват в том, что он нашел другие источники средств к существованию. Но вот что я хочу сказать. С этим человеком что-то случилось, потому что, если бы он был прежним Умзингели, у вас было бы уже по меньшей мере четыре трупа. Если сумеете понять, почему он их пощадил, у вас появится возможность взять его.
21
— Спасибо, сэр, — сказала она маленькому зулусу, когда они вышли на лестничную площадку.
Он остановился; лоб его пересекла глубокая складка.
— Не за что, Янина. Я просто был откровенен. Я в самом деле считаю нашу операцию беспрецедентной.
— Спасибо, сэр.
— Почему вы ничего не сказали?
— О том, что ваше имя было в списке?
Директор кивнул.
— Я не сочла эти сведения нужными.
Директор еще раз кивнул и медленно начал спускаться по ступенькам. Янина Менц осталась на месте.
— Сэр, вы Инкукулеко?
Директор дошел донизу, развернулся и с улыбкой посмотрел на нее снизу вверх. Потом, ссутулясь, зашагал по коридору — к себе в кабинет.
Он лежал в кузове «эль камино» на старом матрасе рядом с мотоциклом, который им с трудом удалось туда затолкать. Чтобы мотоцикл уместился хотя бы боком, пришлось выкинуть кое-что лишнее. Правда, Кос Кок не захотел расставаться с коробкой ворованной баранины («так сказать, экспроприация экспроприаторов», — пояснил Кос Кок, назвав себя непонятными словами «скорри-морри». Что они значат, Тобела не знал, но спрашивать не стал). Еще в кузове пикапа валялись обломки старой мебели: два стула, трехногий кофейный столик и остов кровати. Четыре старых чемодана были набиты одеждой и документами. Все пожитки трубадура были накрыты грязной, в пятнах краски, брезентовой покрышкой. Амортизаторы у старого пикапчика никуда не годились; Тобелу подбрасывало на колдобинах. Но на матрасе было вполне сносно. Он лежал, свернувшись в позе зародыша, в тесноте и духоте. Дождь почти кончился, лишь иногда через дыры в брезенте падали капли.
Он вспоминал тот миг, когда открылась дверь, вспоминал, как сдержался, как разум одержал победу над инстинктом, как он подавил почти непреодолимый порыв убивать, и его наполняла радость. Ему хотелось рассказать об этом Мириам. Потом, позже, он обязательно позвонит ей и скажет, что с ним все в порядке. Она будет волноваться. Но зато какие истории он будет рассказывать Пакамиле на ночь! Кос Кок, гриква. «Послушай, коса, ты знаешь об Адаме Коке? Мой предок, который ушел жить с вами». Истории Коса Кока никогда не кончались.
От выпитого бренди клонило в сон. Когда они повернули на Локстон, выехали на дорогу между Розедене и Слангфонтейном, мягкое покачивание убаюкало Тобелу. Последние его мысли были о речном боге. Отто Мюллер рассказывал о теории двух английских ученых: якобы животные нарочно ведут себя непредсказуемо, чтобы выжить. Например, заяц убегает от собаки. Неужели он бежит по прямой? Конечно нет. Если бы он бежал по прямой, его бы схватили. Поэтому заяц двигается зигзагообразно. Но не по схеме. Не то чтобы туда, потом сюда, потом снова туда. Собака только гадает, но никогда не угадывает, куда заяц метнется в следующий миг. Английские ученые назвали такое поведение «изменчивым» или «протеевым», в честь древнегреческого бога Протея, который по собственной воле умел изменять свой облик и превращаться то в камень, то в дерево, то в животное, чтобы привести врагов в замешательство.
Большой бедовый байкер-коса превратился в большого бедового пассажира-коса. Мюллер одобрил бы его преображение: так надо, чтобы уйти от погони.
Его последняя мысль до того, как он провалился в глубокий, спокойный сон, была о Затопеке ван Гердене. Друг ни за что не поверил бы, что Тобела стал настоящим Протеем.
Аллисон Хили постучала, обошла дом кругом, постучала снова, но в доме никого не было. Она прислонилась к машине, которая стояла на дорожке, и стала ждать. Может быть, Моника Клейнтьес вышла ненадолго. Фотограф приехал и уехал, сказав, что он не может ждать, ему надо в аэропорт — после неудачного европейского турне на родину возвращается знаменитый регбист Бобби Скинстад. Он сделал несколько снимков дома — просто так, на всякий случай. Дом был большим, но не чрезмерно. Аккуратный садик, большие деревья. Все так тихо и безмятежно! Природа никак не реагировала на драматические события, связанные с его обитателями.
Аллисон закурила сигарету. Дурная привычка ее не стесняла — она выкуривала в день всего штук десять, а то и меньше. В наши дни осталось мало мест, где можно спокойно покурить. Сигареты подавляли аппетит, утешали, были средством убежать в маленький оазис посреди дня.
Аллисон переняла эту привычку у Ника.
Ник соблазнил ее, когда сам был еще женат.
Ник уверял, что запал на нее с того дня, когда она вошла в управление ЮАПС и представилась. Он сказал, что ничего не мог с собой поделать.
Их роман длился шестнадцать месяцев. Легкий в общении, курильщик со стажем, хороший человек — по сути своей, если убрать за скобки то, что он изменял жене. Несмотря на вполне заурядную внешность, он оказался чудесным любовником. Правда, в начале их знакомства Аллисон не слишком хорошо разбиралась в мужчинах. У нее никогда не было много поклонников.
