Олег Егоров - СМОТРЯЩИЙ ВНИЗ
— Вчера я удовлетворил свою жену трижды! — громогласно и напористо вещал с трибуны докладчик. — Трижды удовлетворил! Покажите мне в зале человека, который последний раз трижды удовлетворил свою жену! Нету?! A-а! Вот видите?! Нету! Теперь скажите мне, что значит, когда низы больше не хотят, а верхи не могут?!
В партере и на галерке раздались дружные аплодисменты, свист и одобрительные возгласы. Раздоров поднял руку, как триумфатор.
— Когда низы больше не хотят, а верхи не могут, — выкрикнул он, перекрывая смех и ропот, — это значит, что все удовлетворены! То есть! Что я этим хочу сказать?! Хочу сказать, что работу нашего правительства следует признать удовлетворительной!
Закончив свое пламенное выступление таким парадоксальным выводом, Раздоров под овации спустился в зал.
— Ну все! — Я легонько подтолкнул Европу к выходу в фойе. — Ничего лучше ты здесь не почерпнешь!
— Странные дела! — Европа рухнула на кожаный диван под вечнозеленой пальмой и обменяла в сумке блокнот на пачку «Мальборо». — Маринка в миноре и соплях, тебя нет! Я, кстати, звонила тебе раз сто по ее просьбе! «Угаров по этому адресу больше не проживает! А вы не позируете мастерам фламандской школы?» Урод какой-то!
Молодчина Кутилин с небольшими отклонениями исполнял мои собственные инструкции.
— Дурдом, короче! — Она щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. — Маринка теперь на Красной Пахре под охраной! Отец велел с нее глаз не спускать. Говорит, что Иван... Это мой дядя. Да ты его видел в казино!.. Иван, говорит, сообщил незадолго до смерти, что за ней какой-то маньяк охотится! А что?! Нормальная вещь! В городе и не такое блядство происходит! В общем, ты ей не защитник. Пусть пока у нас поживет, верно?
— Пусть, — согласился я. — Только передай ей, что я жив-здоров и что я ее... Просто передай, что я жив.
Двери из зала распахнулись, и народ повалил в фойе. Торжественная часть форума благополучно подошла к концу.
— Голоден? — поинтересовалась Европа.
— А ты что — угощаешь? — усмехнулся я.
— Сейчас банкет будет! — Она бросила сигарету в металлическую плевательницу. — Для избранных, разумеется. Но тебя я проведу.
— Ого! — удивился я. — Да ты влиятельная дама!
— Просто свои ребята на воротах стоят, — пояснила Европа. — На отца раньше работали, да он их попер за пьянство. Теперь вот на правительство горбатят.
— Ну-ну! — Я встал с дивана.
Отделившись от группы сановников, к нам направлялся мужчина с фотоснимка, сделанного Проявителем у кладбищенской ограды. По всему выходило, что это муж Европы, Пал Палыч Рогожин собственной персоной.
— Благоверный! — вслух подтвердила мою догадку Европа.
— Не можешь в приличном обществе находиться? — Рогожин откровенно посмотрел на меня.
— А ты свое общество с приличным не путай! — парировала Европа.
Предоставив мужу переваривать сию эскападу, она взяла меня под руку и повела в банкетный зал.
Судя по этой мимолетной перепалке, отношения в чете Рогожиных оставляли желать всего наилучшего.
Как Европа и обещала, со стражниками проблем не возникло. Стражники пропустили нас без возражений, за что и были награждены очаровательной улыбкой моего поводыря.
Цвет буржуазного общества, обсуждая результаты форума, уже степенно вкушал фуршетные яства за исполинским столом в виде буквы «П». Мы с Европой пристроились в самом его окончании, и тут я узрел Аркадия Петровича. Того самого господина с волевым подбородком и слегка вытянутым лицом, что поддерживал еще на одном погребальном фотоснимке седую красивую женщину. Маевский, прямой и гладкий, словно колонна Большого театра, возвышался по другую сторону стола в окружении равных и подпевал.
— Хочешь, представлю? — перехватив мой взгляд, предложила Европа.
— Уи! — почему-то по-французски ответил я.—Познакомься, папа, — сказала Европа, подведя меня к Маевскому. — Это мой кавалер.
— Александр Иваныч! — Я клюнул подбородком, как воспитанник пажеского корпуса, наблюдая за миллионером.
Аркадий Петрович скользнул по мне равнодушным взглядом и, отделавшись небрежным кивком, отвернулся к собеседникам. Права оказалась юная Европа. Дела были «странными». Чудными, я бы сказал. Притворяться можно по-разному, но притворяться так было не по силам даже Тартюфу. Нет, Аркадий Петрович не притворялся. Он меня не знал. Человек, так настойчиво искавший моей смерти, понятия не имел о том, как я выгляжу. Я был для него пустым местом.
— Ты чем так озадачен?! — Европа дернула меня за рукав.
— Вестимо, судьбами страны, — продолжая наблюдать за Аркадием Петровичем, я рассеянно приступил к трапезе.
В литературе часто встречается следующая зарисовка влиятельной персоны: «вся фигура его излучала уверенность». Фигура Маевского ничего подобного не излучала. И вообще ничего не излучала. Скорее, она все поглощала, от закусок и напитков до рассыпаемых вокруг суждений, смысл которых тонул в шуме застолья. Так, наверное, Аркадий Петрович поглощал и всех своих конкурентов со всем их движимым и недвижимым имуществом. Его черные матовые зрачки, казалось, засасывали пространство. Казалось, в этих водоворотах исчезало все, что смело к ним приблизиться.
— Мне пора! — Вытерев губы салфеткой, Европа взмахнула запястьем со знакомыми уже мне по казино золотыми часиками на бисерном ремешке.
— Нам всем пора, — откликнулся я на ее призыв покинуть этот мир благополучных.
Гипнотизировать дальше Маевского не имело смысла. Он и думать забыл о моем существовании.
В ранее оговоренный срок я вернулся к Митьке. Не сказать, чтобы я дрожал от нетерпения. Честно признаться, я и не рассчитывал на какой-то положительный результат. Тем поразительнее было то, что я услышал от Вайса.
— Миттельшпиль! — изрек Вайс, многозначительно раскачиваясь на задних ножках стула.
Толика позерства нам всем присуща, но я был слишком заведен, чтобы мириться с ней в ту минуту.
— Да! — подхватил я.— Удивительная звучность языка! Мне тоже иной раз так вот нравится произнести что-нибудь в свое удовольствие! Особенно «цейхгауз» и «цугцванг»! Чередование звонких и глухих, уму непостижимое! Или еще «штрейкбрехер»! На дюжину звуков приходится только одна гласная растяжка! А если в грудь набрать побольше воздуха...
— Середина партии! — расшифровал свою позу Митька, не дожидаясь окончания оды немецкому. — Миттельшпиль, судя по количеству трупов! Поздравляю, мой милый! Ты связался с настоящими психопатами!
— Мы о чем?! — уставился я на него.
— Не врубился еще?! — Вайс ткнул пальцем в монитор ноутбука с набранной петитом колонкой фамилий. — Вами играют в шахматы!
— Бред, — поморщился я. — Ахинея. Сапоги всмятку.
Фарадей запрыгнул ко мне на колени и, поддержав меня, широко зевнул.
— У тебя есть другие соображения? — усмехнулся Вайс.
Мне положительно ничего не оставалось, как выслушать его фантастическую лемму. За этим я, собственно, и пришел. Подавив в себе здоровое чувство протеста, я приготовился слушать.
— Почти сразу от всех этих убийств у меня возникло ощущение завуалированной последовательности, — начал делиться Митька своими соображениями. — Как будто кто-то делает очередной ход и убирает с доски съеденную фигуру. Вот, смотри.
Пробежавшись по клавиатуре компьютера, он перебросил фамилии из списка в порядке ликвидации их носителей и подставил рядом указанные мной примерные даты гибели: Яновский — сентябрь 98-го, Шумова — октябрь 98-го, Половинкина — октябрь 98-го, Семенов — апрель 99-го, Вирки — июнь 99-го, Трубач — август 99-го, Угаров — октябрь 99-го, Варданян — октябрь 99-го.
С отвращением, будто на банку с пиявками, я смотрел на экран монитора.
— С октября по апрель партия развивалась без потерь или была отложена, — внес Митька устное дополнение. — Кстати, если Половинкина ваша пропала без вести, то ее вполне могла постигнуть участь Трубача. Иными словами, ее могли так же заранее взять под замок и приморить уже в свой час.
— На фига? — спросил я, почти наверное зная ответ.
И ответ был почти такой, как я ожидал:
— Да чтоб не светиться лишний раз! Это нам с зацепочкой в виде списка кое-как можно «историю болезни» прочесть. А легавых и репортеров такой нафталин законно со следа сбивает! Кто-то в машине сгорел, кто- то сам исчез, кого-то подстрелили на боевом посту, кого-то взяли в заложники! В общем, десять негритят резвились на просторе! В сплошном криминальном потоке поди поймай такого ерша! И тогда понятно, зачем Трубача в плену четыре месяца продержали! Могли держать и два, и полтора, и все шесть! В зависимости от хода партии! Могли бы и вовсе отпустить при ничейном исходе или если бы черные-белые получили своевременный мат! Трубач был жив, пока оставался на доске!
По большей части Вайс подтверждал пока мои собственные предположения. Лишь первопричина событий меня по-прежнему не устраивала.
— Но почему шахматы?! — взорвался я. — Почему не карты, не шашки, не лото, не городки, черт бы их взял?!
