Иори Фудзивара - Праздник подсолнухов
— Какое отношение это имеет к твоей истории?
— В соответствии с волей покойной содержание завещания не разглашается, однако в нем указано два японских имени. Одно из них женское — Эйко Акияма.
Я молча уставился на него. Падающий из окна свет опустился на уровень его галстука, на лицо теперь падала тень, но даже при таком освещении в его взгляде угадывался прежний металлический холод. Эйко говорила, что они очень подружились с Ришле, — но чтобы та упомянула ее в завещании?! После паузы я заговорил:
— Откуда тебе известно содержание завещания, не подлежащего огласке?
— Я его прочитал.
— Прочитал?!
Он кивнул:
— По чистой случайности поверенный Ришле, Джордж Престон, оказался давним приятелем Нисины. Кажется, они познакомились в Нью-Йорке, когда оба были молоды и пытались служить искусству — Престон мечтал стать художником, как и Нисина. Ах, эти времена, когда за доллар давали триста шестьдесят иен… Учитывая увлеченность Ришле живописью, лучшего поверенного, чем Престон, ей было не найти. Он позвонил Нисине и сказал: «Есть новости, мне важно знать твое мнение». Новости касались завещания. На Рождество мы с Нисиной отправились в Пенсильванию.
— Между тем нарушение воли клиента о неразглашении содержания завещания противоречит адвокатской этике, тем более в Америке, не так ли?
— Адвокат рассудил, что знакомство узкого круга лиц с содержанием завещания не является его разглашением.
— Ясно, рука руку моет.
— Возможно, вы правы, и все же содержание завещания было просто ошеломляющим. Оно потрясло бы любого, кто имеет хоть какое-то представление об искусстве. Вам интересно узнать, что в нем было написано?
— Даже если я скажу, что неинтересно, ты ведь все равно расскажешь.
— Да, мне очень хотелось бы сообщить вам о нем. Этот документ можно назвать посланием к вам. Это даже не завещание, а некое посвящение. Адвокат проявил профессиональную порядочность и не позволил нам снять копию, но я постарался запомнить текст. Думаю, что сумею воспроизвести его достаточно точно, без серьезных ошибок и пропусков.
— Если решил рассказать, так рассказывай.
Харада кивнул. С бесстрастным выражением он подчеркнул, что озвучивает содержание завещания как нейтральное лицо, призванное всего лишь донести до меня ряд объективных фактов. После этого краткого вступления Харада начал рассказ.
Натали Рибо родилась в Пенсильвании в 1919 году, где и прожила до 1995 года свою по большей части счастливую жизнь. Фамилию она сменила после Второй мировой войны, выйдя замуж за Фредерика Ришле, также француза по происхождению. Их супружеская жизнь сложилась на удивление счастливо, не в последнюю очередь благодаря тому, что металлургический концерн Ришле за годы войны принес огромную прибыль и в дальнейшем также получил значительное развитие. Однако главная удача заключалась в духовной близости супругов — оба были чрезвычайно увлечены искусством. Результатом их совместных усилий стала знаменитая коллекция Ришле.
Американский период в истории семьи Рибо начался в первой половине двадцатого века, когда в Штаты приехал молодой отец Натали, Робер. В Америку его привела нужда. Дед Натали, бродячий артист Гастон, наотрез отказался переезжать. Он умер в Марселе в нищете в 1934 году, в возрасте семидесяти пяти лет, в то самое время, когда Робер, благополучно избежавший экономической депрессии, понемногу вставал на ноги и шаг за шагом приближался к зажиточному классу. За год до смерти Гастона он отправился на родину, во Францию, взяв с собой Натали, которая тогда была еще подростком. Роберу хотелось повидать отца, но их отношения так и не наладились. Натали же, напротив, на протяжении всего визита не отходила от постели больного деда.
В один из дней дед поделился с ней своими воспоминаниями, относящимися к концу девятнадцатого века, когда он еще был бродячим артистом.
Как-то труппа Гастона оказалась в Арле, что на юге Франции. Дома, в Бургундии, его ждала беременная жена, но это не помешало Гастону посетить дом терпимости, где ему доводилось бывать в одну из прошлых поездок. Его партнершей стала та же женщина, что и когда-то, проститутка по имени Габи. Наутро она обратилась к нему с просьбой:
— Ты много ездишь, и я хочу попросить тебя увезти кое-что отсюда. Это картина. Я мечтаю от нее избавиться, но не могу выбросить здесь, в нашем городе, иначе снова поползут слухи. Прошу тебя, забери ее. Дело в том, что картину мне тайно вручил один мужчина. Он сумасшедший, даже ухо себе отхватил. Да еще отдал его мне. В знак раскаяния он принес эту картину, оправдывался, говорил, мол, сам не знает, что на него нашло. Я не хочу находиться с этой вещью под одной крышей, к тому же она только и годится что в качестве какой-нибудь заслонки.
Гастон спросил, как звали того мужчину.
— Винсент, — ответила она.
Действительно, накануне он слышал это имя. Прошло уже три месяца, а город все еще гудел, как потревоженный улей.
Габи достала из-под кровати картину. На большом холсте были намалеваны цветы в вазе. Такую мазню и впрямь можно использовать разве что в качестве заслонки, но вот холст может сгодиться. Если смыть с него краску, он пойдет на заплаты для откидного верха повозки.
— Хм, я где-то читал об этой Габи, — вставил я.
— Ее имя встречается в переводном издании сборника писем Ван Гога, в краткой редакторской справке об Арле, — ответил Харада и тут же спросил: — Что вы думаете об этой истории?
— Пока ничего не могу сказать, надо дослушать до конца.
— Конечно.
Гастон разъезжал с труппой примерно до 1915 года. Его стареющему организму стало тяжело выносить дальние поездки. Проводив сына в Америку, они с женой перебрались в Париж, где он снял дешевую комнатенку и устроился чернорабочим в пекарню. Его соседом стал японский студент-художник. Странное имя парня прочно засело в памяти Гастона.
Они с японцем подружились и стали заходить друг к другу в гости. Однажды студент заметил в углу комнаты картину. После генеральной уборки ее приготовили на выброс вместе с остальной найденной на чердаке рухлядью. Парень попросил отдать ему картину за бутылку вина. Гастон с радостью согласился.
Через несколько месяцев японец покинул Париж. Истинная ценность картины дошла до Гастона лишь спустя десять лет, когда он случайно увидел на одной из галерей плакат с похожим букетом. Да ведь это же та самая мазня, которую он собирался выбросить! Желтые летние цветы. Подсолнухи.
Вот и все воспоминания, которыми Гастон поделился с внучкой.
Через несколько дней пароход увез девочку в Америку.
Натали выросла и стала проявлять интерес к искусству, который с годами становился только глубже. Однако никому, даже мужу, она не рассказывала услышанную от деда историю. Несмотря на увлеченность фовизмом, она была глубоко религиозной женщиной и мучительно стеснялась поступка деда. Подумать только, отправиться в бордель, когда дома ждет беременная жена. Какая безнравственность! Она не представляла, что заставило деда поделиться с ней, несовершеннолетней, такими воспоминаниями. Натали страшно переживала, что окружающие могут узнать о том, какая порочная в ней течет кровь. Шли годы, супруг умер, наступила новая эпоха, на дворе были семидесятые. Ее отношение к старинной истории постепенно менялось. При случае она расспрашивала японцев, не знают ли они одного художника, учившегося в Париже в 1910-е годы. При этом она называла услышанное от деда имя, по-прежнему утаивая его рассказ о событиях в Арле. Однако в ответ на ее расспросы все лишь недоуменно пожимали плечами, уверяя, что у японцев не бывает таких странных имен.
Натали почти отчаялась, но, как оказалось, преждевременно. Все изменилось после визита молодой японки из музея, желавшего взять картины из ее коллекции для выставки.
Японку звали Эйко Акияма. Почти не надеясь, Натали задала ей привычный вопрос, и каково же было ее удивление, когда девушка с улыбкой ответила, что этот японец — ее дед. Ошибки быть не может.
«Дело в том, — объяснила она, — что имя, которое вы назвали, Исаико Атама, действительно звучит странно для японского уха. Моего деда звали Хисахико Хатама. Просто французы не произносят звука „х“. Насколько мне известно, в юности дед изучал живопись в Париже, и как раз в тот период, о котором вы говорите. Думаю, среди японских художников наберется не больше сотни таких, кто в те годы мог позволить себе обучение за границей».
Правда, дед Эйко, несмотря на стажировку, отказался от живописи и закончил свои дни в безвестности, не оставив после себя произведений.
Еще большее удивление ожидало Натали, когда они перешли к разговору о любимых художниках. Мало того, что японка назвала Ван Гога, она сама заговорила о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Пусть ее предположение было основано не на реальных фактах, а являлось лишь плодом воображения и анализа книг, альбомов и оригиналов, увиденных в мировых музеях, на Натали оно произвело огромное впечатление. И вот они уже позабыли о первоначальной цели визита и всецело увлеклись темой Ван Гога. И все же Натали не рассказала ей о Гастоне. Она была слишком очарована личностью японки, чтобы вытаскивать на свет неприглядную историю своего безнравственного родственника.
