Деон Мейер - Телохранитель
— Какой второй хороший признак?
— В подобных случаях мы оцениваем состояние больного в баллах по шкале глубины комы Глазго. Три балла — очень плохо, пятнадцать баллов — норма. Оценка проводится по состоянию пациента в течение суток после травмы. Здесь мы имеем дело не с точной наукой, но обнадеживает то, что мисс Леру находится вне пределов опасной зоны «три-четыре балла». В настоящее время я бы оценила ее состояние в шесть баллов, и мы надеемся, что в течение следующих двенадцати часов ее состояние улучшится. Согласно шкале Глазго тридцать четыре процента пациентов, чье состояние оценивается в пять-семь баллов, выживают, получив слабые или незначительные повреждения.
Тридцать четыре процента!
— Леммер, вы можете сообщить нам сведения, которые нам помогут. Как скоро после ее падения вы подошли к ней?
— Надо вспомнить.
— Через минуту? Две, три, пять?
Я закрыл глаза. Увидел снайпера в траве, который целится в нас, белое облачко над стволом — как пар от дыхания в морозное утро. Самого выстрела я не слышал из-за грохота поезда. Эмма дергается в моих объятиях…
— Элинор, а огнестрельная рана? Как же ее рана?
— Откуда в нее стреляли?
— Снизу вверх, траектория — градусов тридцать.
— Это ее и спасло. Пуля не задела жизненно важные органы. Но мы беспокоимся, главным образом, вовсе не из-за пулевого ранения.
Сколько времени ушло у меня на то, чтобы добраться до нее?
Сколько времени я ждал после того, как она упала, а у меня в руках остался лишь клочок ее футболки?
Я снова прыгал. Поезд слева от меня слился в сплошное ржаво-коричневое пятно, потом перед глазами замелькали трава, шпалы и гравий на насыпи. Я повис в воздухе, а потом со всей силы врезался в землю плечом. Ощутил резкую боль, упал лицом в траву, перевернулся, обо что-то порезал руку. Я катился и перекатывался и наконец улегся в траве, глядя на коричневую землю. Долго ли я вот так пролежал? Не знаю. Много ли прошло времени до тех пор, пока мне удалось встать?
Сильно ли мы тогда оторвались от вязаных шлемов? Поезд увез нас вперед — на сколько? На сто, двести метров? А может, больше? Снайпер — вот откуда надо вести отсчет. Должно быть, нас разделяло более трехсот метров. Когда я увидел их в следующий раз, они приближались. Сколько времени они простояли на месте?
— Точно не скажу, — произнес я вслух. — Скорее всего, прошло минуты две. Хотя, может быть, и больше…
— Когда вы к ней приблизились, она была без сознания?
— Да, наверное. А что?
— Существует общий критерий для коматозников — чем короче время между травмой и комой, тем серьезнее их состояние.
— Значит, ничего хорошего.
— Да, Леммер, ничего хорошего.
Элинор Тальярд не разрешила мне повидать Эмму. Заявила, что придется подождать до завтра. Ее муж хотел повидаться со мной до того, как уйдет домой. Она позвонила ему. Войдя, доктор Кос поцеловал жену в лоб.
— Знаю, о чем вы думаете, приятель, — сказал он мне. — Вы недоумеваете, как увалень вроде меня сумел заполучить такую красотку.
— Нет, док…
— Он и тебя называл док? — спросил доктор у жены.
— Постоянно.
— Я буду делать ему уколы, пока он не перестанет.
— Спасибо, милый.
— У нас есть имена. Она Элинор, а я — Кос. Повторите…
— Кос, как увалень вроде вас заполучил такую красотку?
— Так уже лучше. Отвечаю: понятия не имею. Как вы себя чувствуете? По крайней мере, глаза у вас уже не такие бешеные.
— Он слушает, когда я говорю. Вот почему я вышла за него замуж, — объяснила мне Элинор.
— Нет, милая. Все потому, что я так хорошо целуюсь и так далее.
— Никаких «и так далее» при пациенте!
— Ладно, приятель, наверное, тебе сейчас и так кисло.
— Я выживу.
— Ах, ты, значит, у нас крутой? Знаешь, на женщин крутизна не действует.
— Иногда действует, — улыбнулась его жена.
— Но не так, как отлично выполненный французский поцелуй…
— Кос!
Он ухмыльнулся, извлек из кармана белого халата флакон с таблетками и поставил его на стол передо мной.
— Прими сегодня две перед сном, а начиная с завтрашнего дня принимай по одной после еды. Таблетки облегчат боль и помогут тебе заснуть. Но не больше трех штук в день! Когда боль прекратится, остальные выкинь.
— Слушаюсь, док.
— Ну вот, опять! Он крутой, но умом явно не блещет. Может, потому, что он влюблен. Любовь кому угодно вскружит голову.
— По-твоему, он влюблен?
— Определенно.
— Голос у тебя уже получше, — сказала Жанетт Лау.
Мы говорили по телефону. Я понял, что в зубах у нее зажата очередная голуазина.
— Меня чем-то накачали. Я проспал целых шесть часов.
— Знаю. Я велела им что-нибудь сделать. Ты бы тогда себя послушал! Леммер, как она?
Я все ей рассказал.
— Как-то не слишком радужно.
— Знаю.
— Ты не виноват.
— Не уверен.
— Перестань молоть чепуху! Что ты мог поделать?
— Мог бы отнестись к угрозе серьезнее. Мне надо было ей верить.
— Ну и как бы ты тогда поступил?
Я не знал. Мне не хотелось об этом думать.
— Мне кое-что нужно.
— Что?
— Два «духа». Машина. Деньги. И оружие.
Она быстро сообразила, что к чему.
— Ты хочешь выйти на их след!
— Да.
Снова пауза. Я слышал, что она в двух тысячах километров от меня затянулась и выпустила дым.
— Десяти тысяч хватит?
Часть вторая
23
Полицейские, охранявшие вход в блок интенсивной терапии, были незнакомыми. Два юнца, сущие молокососы. Должно быть, вчерашние болваны отдыхают после смены, но и эти юнцы выглядели не лучше. Они сидели и глазели на меня; их пистолеты лежали в кобурах и стояли на предохранителях. Я подошел к ним почти вплотную. Только тогда один из них встал.
— Вход запрещен! — От недосыпа у него были красные глаза.
— Моя фамилия есть в списке.
— Кто вы?
— Леммер.
Он вынул из нагрудного кармана мятый лист бумаги и разгладил его.
— Мартин Фитцрой?
Черт бы побрал этого Патуди!
— Да.
— Подождите.
Вязаные шлемы убрали бы таких охранничков секунды за четыре.
Я ждал. В четверть восьмого из палаты Эммы вышла доктор Элинор Тальярд. Вид у нее был усталый. Интересно, подумал я, когда она последний раз спала. Она сказала, что наблюдаются «положительные признаки».
— Она до сих пор в коме, но лучше реагирует на внешние раздражители. Сейчас ее состояние по шкале Глазго оценивается в восемь баллов.
— Насколько это улучшает ее шансы?
— Задайте мне тот же вопрос вечером, после того как мы сделаем компьютерную томографию.
— Так ей лучше или хуже?
— Леммер, к чему гадать?
— А все-таки…
— Ну, скажем, больше пятидесяти процентов.
— Вчера было тридцать четыре. Прогресс!
— Да. Только давайте не будем радоваться раньше времени. Нам еще предстоит много работы. Кстати, вы можете помочь.
— В самом деле?
— Леммер, ей нужны положительные эмоции. Ваш голос — единственный знакомый голос для нее. Я хочу, чтобы вы поговорили с ней.
— Чтобы я поговорил с ней?
— Да. — Элинор вздохнула и терпеливо продолжала: — Посидите рядом с ней на стуле и поговорите с ней.
— Сколько времени?
— Как можно дольше. Хоть целый день.
— Целый день!
— Конечно, когда захотите, можете отлучиться, чтобы поесть и попить, но, чем больше времени вы проведете за разговором с ней, тем лучше.
— Что мне говорить?
— Что хотите. Только не очень громко. Лишь бы она вас слышала. Главное — говорите.
Жизнь — несправедливая штука.
Элинор видела, что я рвусь в бой, но толком ничего не понимала.
— Вперед, Леммер. Потом она даже не вспомнит, что́ вы ей говорили. Можете почитать ей вслух. Или расскажите сказку, или перескажите содержание фильма, который вы видели. Все, что угодно. Вы нужны ей.
С бритой головой Эмма Леру выглядела особенно безжизненной и хрупкой, бледной и заброшенной. Голова и грудь у нее были в бинтах, к ней были присоединены трубки капельниц. Вся палата была утыкана мониторами и какой-то аппаратурой непонятного назначения. Мониторы тихо гудели. Левая рука Эммы лежала поверх простыни. Мне захотелось ее погладить.
Я присел к ней на кровать. Смотреть на нее было страшно. Я покосился на стеклянную перегородку. За ней стояла Элинор Тальярд и наблюдала за мной. Она кивнула мне. Я кивнул в ответ. Потом посмотрел на Эмму.
— Извини, — произнес я, но так тихо, что она никак не смогла бы меня расслышать. Я откашлялся. — Эмма… Извини!
Ответом мне было только тихое гудение приборов.
Что мне ей сказать?
— Я… то есть врач говорит, что ты в состоянии меня слышать.
