Анна и Сергей Литвиновы - Изгнание в рай
– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.
– Как? – выдохнул он.
Настя ответила с удовольствием:
– Вот этими изящными руками. Руками компьютерного бога. Дочку застрелил из ружья. А у жены твоей больное сердце было. Она как увидела, что ты натворил, – сразу обширный инфаркт.
– Я убил свою дочку. – Он будто пробовал слова на вкус. – Я? Леночку? Настя, как ты можешь такое говорить? Я любил ее больше жизни.
Михаил опустился на землю. Женщина вздохнула. Покопалась в сумочке, извлекла газету. Постелила себе. Села рядом. Санитар застыл за их спинами.
– Это доказано и бесспорно, – сухо произнесла Анастасия. – Следствие закончено, суд состоялся. Апелляцию твой адвокат подавать не стал.
– Но я не мог ее убить… – пробормотал Михаил. – Я помню… какую-то деревню заброшенную. Черт-те где от Москвы. Подвал там был, в нем объедки… Кнопка в железном кунге лежала. Лена во дворе, на траве. Я ехал туда по навигатору. А почему они там были?.. Не понимаю, не помню!
– Ладно. Тебя послушать – самой с ума спятить. Я лучше тебе все расскажу. Как на самом деле было, – терпеливо произнесла Настя. – У вас с женой за день до трагедии случился страшный скандал. Нина твоя хотела развестись и требовала денег, а ты орал, что ни копейки не дашь. И грозился убить ее. Ударил. Тогда она схватила дочку, выбросила все телефоны, чтоб оборвать «хвост», и сбежала. Далеко, в глушь. Но ты все равно ее нашел. В дальнем Подмосковье. В деревне. Явился туда с ружьем. Убивать, может, и не хотел – пугал просто. А рука дрогнула.
Больше всего Томскому сейчас хотелось схватить Анастасию за тонкое, с дрожащей синей жилкой, горло и задушить – чтобы прекратила говорить ужасные вещи.
Но он уже достаточно пришел в себя, чтобы понимать: тогда – сразу карцер. И новые уколы. И ни малейшего шанса докопаться до правды. Потому огромным усилием воли он взял себя в руки и прохрипел:
– Кто тебе все это рассказал?
Настя не колебалась ни секунды:
– Суд, суд, Мишенька! Хотя тебя и признали невменяемым, суд все равно был. И я там присутствовала. Из любопытства. На закрытый процесс тоже можно пробраться.
Михаил чувствовал, что задыхается:
– И кто… кто против меня… свидетельствовал?
– Во-первых, нянька, – пожала плечами Настя. – Галина какая-то, не помню. Деревенский такой говорок.
– Нянька, нянька… – Он судорожно вспоминал. – Ну да. Галина Георгиевна. Жила у нас. Знаешь, как плакала, когда девочки пропали… От телефона не отходила… мы с ней все ждали, что нам позвонят… позвонят… ну, эти…
Просветленно взглянул на Настю:
– Я вспомнил! За Нину с Леночкой требовали выкуп. Пять миллионов. И я собрал эти деньги. И отнес в ячейку, на вокзал!
– Миш, – разочарованно вздохнула Настя. – Ну хватит цирка-то уже! И каяться поздно. Убил. Уже случилось. Довели. Или случайно. Что теперь поделаешь.
Он хотел крикнуть ей резкое. Но вместо этого – никак от себя не ожидал – вдруг заплакал. Бурно, навзрыд. Словно младенец.
Санитар немедленно подскочил, поднял его с земли – легко, словно пушинку. Поволок в корпус.
Настя осталась в парке. Михаил пытался упираться, насколько это было возможно в дюжих лапищах санитара. Вопил:
– Настя! Не уходи! Не бросай меня!
С ужасом понимал: он не может остановить поток слез. И ноги сами собой топают, как у ребенка в истерике. И даже речь непонятным образом превратилась в картавую:
– Не бласай, не бласай! Позалуста!
Константин-какой-то (Миша снова забыл его отчество) уже бежал навстречу, на ходу отдавал указания медбрату:
– Укол готовь, быстро!
– Нет, нет! Не колите! Позалуста! Я боюсь!
Причем мозг – очень здраво, очень трезво – осознавал: «Дьявол, что за бред я несу! Почему я не могу сказать нормально: «Хватит меня закалывать! Я здоров! Я почти все вспомнил! Сам!»
Но язык не повиновался, продолжал нести чушь:
– Не делайте мне больно! Помогите! Мама, мамочка!
Рыдал, бился, пытался царапать – сначала санитара, потом себя.
А в голове, будто метроном, стучало: «Я не убивал! Не убивал! Не убивал!»
И повторяло, монотонно, навязчиво – до тех пор, пока после укола он не провалился в тяжелую мглу.
* * *Михаил проспал почти сутки и на следующее утро проснулся совсем разбитым. В голове туман. А еще – дикий страх. Что-то случилось вчера. Что-то очень плохое случи…
Он рывком сел на постели. Пробормотал: «Я убил свою дочь».
Нет. Даже если он псих, тяжелый, неизлечимый, подобное все равно невозможно.
В голове шумело, руки дрожали. Вчерашнее лекарство его оглушило, притупило боль. Однако воспоминаний не стерло. И мозаика продолжала складываться – все быстрее, все отчетливее… Он чувствовал себя реставратором. В его мастерской – картина. Нужно установить ее подлинного автора. И вот он снимает с нее век за веком, слой за слоем, пока не проступает самое первое, истинное изображение.
Его девочки пошли в Большой театр и оттуда не вернулись. Похититель позвонил ему той же ночью. Михаил и голос вспомнил: глумливый, женственный. Прибаутки, хиханьки. И требование: пять миллионов долларов.
Севка – его друг и партнер по бизнесу – уговаривал идти в полицию. Или своими силами разбираться.
Перечислял тех, кто мог похитить. Убеждал: если платишь, заложников все равно убивают. Чтобы свидетелей не оставлять.
Но Михаил его не послушал. Поступил по-своему. И ошибся.
А дальше случилось нечто нелепое, странное.
Томский никак не мог вспомнить. В отчаянии со всей силы укусил себя за руку. Потекла кровь.
– Придурок, – приговорил сосед по койке.
Михаил отвернулся от него, начал вытирать руку о грязную простынь – и вдруг мысль пришла.
Он не просто так отправился в заброшенную деревню с убийственным названием «Веселое».
Ему прислали координаты места, где находились жена и дочь. Но зачем, если его близкие все равно были мертвы?!
И еще: охотничья «Беретта». По виду очень похожая на ту, что у него недавно украли из квартиры.
До того момента, как он нашел трупы жены и дочери, Томский полностью осознавал реальность. И тогда, в Веселом, сразу насторожился: зачем посреди разгромленного дома – новенькое ружье?
Он не собирался его касаться. А когда нюхал дуло – не пахнет ли порохом? – обернул руку носовым платком.
Но потом, когда Михаил увидел тела своих любимых, ему стало все равно. И он схватил ружье в руки.
Томский, да ты не просто сумасшедший!
Ты – полный, беспросветный идиот.
Сопоставляем факты. Что там Настя рассказывала про суд? Нянька на нем показала, что они с женой скандалили и собирались разводиться? Что он Кнопку ударил и что она с дочкой сбежала из дома?
Сто процентов: простушка Галина Георгиевна сама бы до такого не додумалась. Кто-то подсказал.
Поворачиваем кубик Рубика в последний раз и получаем: Сева. Его партнер по бизнесу и лучший друг. Который его здесь ни разу не навестил. Никак не помог. И – наверно! – подтвердил на суде показания няньки. Да еще от себя добавил.
Что наплел он? Тоже – что Томский избивал любимую жену? Поднимал руку на дочь?!
Но Акимов мог сказать и правду. Он знал психиатра, которого Томский время от времени посещал. У него хранились рецепты на антидепрессанты, которые Михаилу иногда требовалось принимать. У него в телефоне была фотография Леночки – неделя от роду, заплаканной, грязной, исхудавшей, с исцарапанным личиком. Говорил, хранит на память об «исторических трех днях», когда великий программист работал нянькой.
– Значит, это Севка… – подавленно пробормотал программист.
Сколько же прошло времени?
Когда случилась беда, только начиналось лето. И сейчас листья свеженькие, нежно-зеленые. Год, получается, целый прошел? Или два?!
Он откинулся обессиленно на постели. Лекарства, пребывание в дурке свое дело сделали: думать отвык. Голова раскалывалась нещадно.
Глаза слипались. Вот оно, забытье – совсем рядом, искушает, манит.
Однако Томский – сквозь отчаяние, сквозь боль – продолжал вспоминать.
Как относил дипломат с деньгами на вокзал. Как долго и безнадежно ждал звонка от похитителей. Как отчаянно гнал в заброшенную деревню.
Помнил, как спускался в подвал. Шел по огороду. Увидел своих любимых – мертвых. И как стрелял по ласточкам – тоже помнил. А дальше – все, одни обрывки. Вот он, в кромешной тьме, мчится по лесу, и ветки бьют в лицо… выбегает на шоссе, останавливает машину. Зачем-то ударяет шофера под дых, рвется за руль. Полиция, хватают, вяжут. Он вырывается, кричит. Везут в больницу. Вопросы. Уколы. Снова вопросы… Куда-то опять везут. И потом – пустота. Кокон. В котором он просидел бы всю жизнь – не явись в больницу Настя.
