Анна и Сергей Литвиновы - Изгнание в рай
И утром опять колоть не стали. И таблетки принесли какие-то совсем другие. Михаил равнодушно их выпил.
Никаких изменений он не чувствовал.
Но ночью ему впервые приснилась Кнопка. Нескладная, лохматая, в старых трениках. Почему-то с рюмахой водки (хотя всегда только дамские напитки пила). А тут, будто мужик, – лихо жахнула. Отерла губы истрепанным рукавом. Усмехнулась:
– Ну че, Миш? За помин твоей души пью.
И растаяла.
А он проснулся взволнованный, злой. Неужели опять его начнет мучить мозаика? Бесконечные цветные кусочки, что никак не могут сложиться в картинку?..
На утренний укол бежал впереди всех, но медбрат отогнал:
– Не ходи сюда больше, Томский. Тебе не назначено.
– Зуб даю: скоро буянить начнет, – уверенно молвил его напарник.
– Ну, к кровати привяжем. Делов-то! – отмахнулся первый.
Михаил посмотрел растерянно. Он когда-то был буйным? Однако сейчас все его существо переполняла не агрессия – страх. И беспомощность. Да еще детали он стал примечать, какие раньше не видел. Решетки на окнах, кодовые замки на дверях – это все в психушке положено, ясное дело. Но почему в отделении всегда дежурят двое в полицейской форме? Почему у санитаров на поясах дубинки, наручники? А если у кого вдруг появляется мобильник – сразу шмон. Он в какой-то спецбольнице? Но почему? За что?
Михаил сжал ладонями лоб. В голове снова чирикали ласточки. И теперь Томский наконец понял: он стрелял в птичек, потому что они уносили в небо души его любимых жены и дочери. И ему казалось: если он выстрелит, ему удастся вернуть их обратно на землю.
Вспомнил Томский и то, что было дальше.
Его девочки все равно остались мертвыми. А он бежал сквозь ночной лес, ветки били в лицо, ноги засасывало болото. Куда он спешил?
«Я бежал искать их убийц», – выскочила новая мысль.
– Как я мог их найти? – печально усмехнулся – сейчас! – душевнобольной Томский.
И внезапно в голове щелкнуло:
– Ты можешь все. Ты ведь компьютерный бог.
– Я – компьютерный бог, – повторил он вслух.
– О, е! – хмуро буркнули с соседней койки. – Мало нам Наполеонов!
Михаил отвернулся.
Как только позволили, пошел в парк. Притворялся, будто, как обычно, пересчитывает плитки, пребывает в анабиозе. Но сегодня происходило с ним совсем другое, ужасное. Прежний милый мир распадался на куски, рушился. Воспоминания навалились, придавили бетонной плитой.
Фильм пока шел хаотично: урок физики в школе… какая-то олимпиада, но не спортивная, все (и он) сидят за партами, грызут ручки. А потом вдруг – кроха дочка на руках. Жена (лицо обиженное) спасает подгорающую яичницу.
А сколько новых деталей он теперь видел, сколько запахов ощущал! И еще отчетливо слышал: по его пятам, нимало не скрываясь, шагает дюжий санитар. Интересно, за ним на прогулке и раньше ходили, а он не замечал? Или только сегодня начали?
Плитка с трещинкой, плитка с ямой. Бог мой, ну и бред! Ты превратился в растение, Томский. Ты не знаешь, какое сегодня число и даже какой год. Ты когда-то был… Да, программистом. «Лучшим в стране».
Смех. А, и еще ты строил дом. Который должен был стать самым удивительным домом в мире. Ха-ха-ха.
И еще вдруг вспомнилось совершенное, точеное, лукавое личико дочери, ее нежные ручки, голосок-колокольчик: «Папочка, я так тебя люблю!»
Михаил застонал. Пойти к Константину-какому-то, потребовать: пусть опять назначит уколы. Так легче.
Но вот доктор сам идет ему навстречу – будто по заказу. А рядом с ним семенит вчерашняя красавица. Сегодня без каблучков пришла, в балетках.
– Томский, сюда! – привычно командным голосом позвал врач.
А дамочка улыбается:
– Миша, я очень, очень рада тебя видеть.
Его снова накрыл страх. Но не такой, как вчера. Не всеобъемлющий. Вспомнился лабиринт ужасов, куда водили в детстве. Когда боязно, но все равно хочется узнать, что там, за бархатной черной шторой.
Женщина отвернулась от него к доктору, сложила молитвенно руки:
– Константин Юрьевич, ну пожалуйста! Позвольте нам поговорить! Мишенька не будет на меня нападать, я вам обещаю!
А врач плечами пожимает:
– Да не получится у вас разговора. Что я, не вижу? У него в голове пока полный хаос. Старые препараты отменили, к новым он еще не привык.
– Но глазки, смотрите, совсем другие! – сюсюкая, будто про ребенка, произнесла женщина.
И тут Михаил вспомнил. Идеальные домашние костюмчики. Накрахмаленные салфетки. Вечно милая улыбка. Она не просто из телевизора, эта женщина. Это Настя. Его первая… нет, не любовь. И не жена. Но жениться на ней он когда-то хотел, это да…
– Мишенька, пойдем, мой милый. – Она смело схватила его под руку. – Пойдем. Погуляем по парку.
А Константин, который оказался Юрьевичем, щелкнул пальцами – так он всегда призывал санитаров. И шаги за их спиной загрохотали совсем уж рядом.
Настя поморщилась, но ничего не сказала. Только понизила голос, зашептала ему в ухо почти интимно:
– Миш, мне правда ужасно жаль. Ты всегда был надежный, правильный, добрый… и вдруг такое. Я до сих пор поверить не могу.
О чем она говорит?
– Настя, – очень медленно начал он. – Этот доктор, Константин, как его, прав. У меня в голове хаос. Помоги мне разобраться. Я вообще ничего не помню. Почему мы с тобой расстались? Я тебя обидел? Или ты сама от меня ушла?
– Томский, – фыркнула она. – Со мной-то чего косить? Я своя, ментам тебя не сдам. Или ты правда псих?
Недавно был уверен: он сумасшедший, за решетками ему лучше. А сейчас отчаянно захотелось ударить ее по лицу за обидное слово.
Томский – с немалым трудом – удержался от порыва. Повторил:
– Пожалуйста, скажи. Почему мы с тобой разошлись?
– Ладно. – Ее лицо окаменело. – Скажу. Ты меня выгнал, когда встретил свою детдомовку.
– Да. – Лицо Михаила просветлело. – Настя, спасибо! Я вспомнил. Рынок, велосипеды, поход тот дурацкий…
Обернулся к женщине, молвил жалобно:
– Но я не выгонял тебя. И не обижал. Попросил уйти по-хорошему…
– Да, Томский, ты совсем деградировал. Даже говоришь, как детсадовец, – поморщилась женщина. – Зря я, видно, с тобой связалась.
И покосилась на часы.
Неужели уйдет?
– Нет, Настя, подожди, – торопливо произнес он. – Не бросай меня. Это ведь ты сказала, чтобы мне уколы больше не делали?
Она усмехнулась:
– Не сказала, а заплатила твоему врачу. Чтобы он тебя в нормальное состояние привел. Но теперь сомневаюсь, что это вообще возможно.
– Я… я… мне легче, Настя! Я уже многое вспомнил. Но не все. Помоги мне, пожалуйста! Расскажи: что случилось? Почему я здесь? Я сделал что-то плохое?
– Ты чего, совсем меня за дуру держишь? – Она смотрела на него, открыв рот.
Он повысил голос:
– Я тебе вопрос задал. Давай, отвечай. Ну?!
Санитар в полпрыжка нагнал, схватил Михаила за предплечье.
– Не трогай его! – рявкнула Настя. – У нас все нормально.
Однако амбал все равно приподнял Михаила за грудки, рявкнул:
– Томский! Вести себя вежливо! А то в карцер сядешь!
Настины глаза сузились, рот злобно выплюнул:
– Я сказала тебе: отвали!
И санитар послушался, отошел.
Михаил тоже сбавил тон, произнес грустно:
– Я знаешь, что помню? Раньше ты всегда такая добрая была. Ласковая.
Женщина хмыкнула:
– Когда мужик хороший рядом, все ласковые. Но ты ведь меня не просто выгнал – еще будто порчу наслал. Замуж теперь никто не берет. Сама кручусь. Зато живая. – Подмигнула задорно.
– Не понимаю, про что ты сейчас говоришь, – наморщил лоб он.
– Нет, ну прямо Штирлиц! На допросе у Мюллера. – Она смотрела на него с искренним восхищением.
– Настя, не мучай меня, пожалуйста, – беспомощно попросил мужчина.
– Елки-палки, то ли ты дурак, то ли я овца. Ладно. Скажи мне – за что ты здесь?
– Не знаю.
Встретил ее насмешливый взгляд, торопливо поправился:
– Не то что совсем не знаю. Сейчас, когда лекарства отменили, начал понимать… я увидел свою жену и дочь, мертвых. Сошел с ума. И попал сюда…
– В спецпсихушку. На особый режим, – насмешливо улыбнулась Настя.
– А я не замечал, что здесь особый режим, – печально улыбнулся он. – Думал, обычная палата номер шесть… Только сегодня понимать начал, что больница какая-то странная.
– Станиславский бы твердо сказал: «Не верю».
Его руки сжались в кулаки.
– Говори, – прохрипел Томский.
– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.
