Екатерина Костикова - Лапник на правую сторону
Дипломированная медсестра Богданова тяжело вздохнула и потащилась к метро. Там, конечно же, было битком. Кое-как втиснувшись в вагон, Соня повисла на поручне. В спину ей тут же впился угол портфеля, который прижимал к груди сальный мужик в кожанке и при галстуке. Мужик навис над плечом, жарко задышал луком. Соню замутило, но подвинуться было некуда, и она, стараясь дышать ртом, попыталась сосредоточиться на том, сколько получит за двухнедельный курс уколов на дому и на что заработанные деньги потратит. Мысленно Соня уже выбирала в магазине бытовой электроники новый пылесос, когда объявили, что двери закрываются и следующая станция – «Охотный ряд». Она спохватилась, что надо же было выходить, пнула лукового мужика, выскочила в последний момент. Двери мстительно прихлопнули подол пальто, и Соня еле выдернула его. Остановилась на перроне, пытаясь сообразить, в какую сторону лучше выйти, и тут у нее поплыло перед глазами: на скамейке в углу платформы сидел товарищ из заложновской больницы. Тот самый, который так напугал ее в первую ночь дежурства. С толстым, шитым синими нитками швом от горла до паха. Он был завернут в одеяло, смотрел на Соню своими бельмами и скалился. Озноб прошел по спине, сердце тоскливо сжалось.
Соне отчего-то не показалось странным, что заложновский зашитый товарищ гуляет по метро, завернувшись в больничное одеяло. Но, как и тогда, в палате, она подумала, что с самим этим пациентом что-то не то. Что-то очень не то. Богданова покосилась в сторону зашитого товарища, но группа американских туристов преклонного возраста, которые, весело гомоня, разглядывали красоты столичного метрополитена, загородила его. Когда же пенсионеры прошествовали к выходу, скамейка, где минуту назад сидел странный человек в одеяле, была пуста. Странный человек в одеяле, со швом от горла до паха… С грубым швом, шитым через край… Вот в чем дело-то!
Она поняла, наконец, что было не так с этим зашитым мужиком. Шов был не такой. Не такой, какой накладывают после операции. Таким швом вообще не шьют живого человека. Таким швом шьет своих неживых пациентов паталагоанатом, закончив вскрытие.
Огромный свежеотстроенный дом, где проживал сегодняшний Сонин пациент, был отделен от остального мира кованым заборчиком. Вокруг слякоти по колено, плевки из-под автомобильных колес, скука и сырость. А за забором – сухой асфальт, елочки в кадках.
На входе сидел консьерж, похожий на генерала, посреди вестибюля бил фонтанчик, лифт открывал сверкающие двери с деликатным звоном. Соня вышла на последнем этаже. Перед ней был небольшой холл, напоминающий скорее загородную гостиную из какого-нибудь буржуйского кино. Ковры, кресла, пальмы, ваза с хризантемами на кривоногом столике… И всего одна дверь без номера. Соня остановилась посреди всего этого великолепия, не зная куда пойти. Тут дверь распахнулась, и в проеме появилась величественная пожилая дама, точь-в-точь британская королева-мать.
– Вы медсестра? – спросила королева-мать у Сони.
Соня кивнула и переступила с ноги на ногу. Она неожиданно вспомнила, что шлепала от метро по грязи, и все ботинки теперь в отвратительных соляных разводах.
– Проходите, – разрешила дама.
Соня прошла. Неловко выпутываясь из пальто, она краснела и чертыхалась про себя. Ботинки, еще вчера казавшиеся новыми и модными, сейчас, на блестящем паркете, выглядели убого. И пальто, оказывается, вытянуто на локтях. Да и самой Богдановой, если честно, здесь совсем не место. По такой квартире должна порхать мотыльком длинноногая блондинка в шелковом пеньюаре…
«Да пошло оно все! – подумала Богданова. – Плевать я хотела. Я пришла по делу, и пусть мне спасибо скажут».
– Где пациент? – спросила она.
– Проходите, – велела королева-мать. – Он сейчас освободится. Может быть, вы пока выпьете чаю? Или кофе?
Выпить горячего чаю, а потом – крепкого кофе было бы здорово. Может, Соня хоть чуть-чуть согрелась бы, может, почувствовала бы себя не такой мертвой, обескровленной. Но то ли гонор взыграл, то ли глупость, а от чая, равно как и от кофе, медсестра Богданова отказалась. Спросила только, где можно вымыть руки. Королева-мать проводила ее в огромную, как бальный зал, ванную, кусок которой был отгорожен темным стеклом, и за этим стеклом виднелись деревянные скамейки, печка с камнями и ковшики.
Сауна, догадалась Соня.
Вымыла руки, посмотрела на себя в зеркало (напрасно посмотрела, лучше бы не видеть эти синяки под глазами), не утерпела и, пооткрывав флаконы с притертыми пробками, понюхала разноцветные соли. От рук приятно пахло каким-то очень дорогим и очень мужским мылом. Когда Соня вышла из ванной, королева-мать уже поджидала ее у двери.
– Пойдемте, – сказала она.
Медсестра Богданова прошла куда велено и задохнулась, будто ее крепко ударили в солнечное сплетение. На диване, со всех сторон обложенный бумагами и телефонами, сидел Вольский – бледный, надменный, с забинтованной рукой.
Это было слишком. Соня была не готова. Ее заколотило, запекло щеки, и комната поплыла перед глазами.
– Здравствуйте, – пролепетала она.
Вольский кивнул, не глядя, лег на диван, закатал рукав. Что она должна делать дальше? Ах да, капельница…
Соню так трясло, что она боялась не попасть в вену. Ничего, попала. Повезло. Лекарство медленно закапало из флакона. Китайская пытка водой. По одной капле каждые несколько секунд. Два часа. Два часа она будет сидеть здесь, рядом с ним. Пока капли не закончатся.
Как она будет целых два часа скрывать плещущую через край радость, на которую не имеет никакого права? Что делать? Под стол залезть? Сказать, что у нее расстройство желудка, и запереться в туалете?
Все, что она хочет сейчас, – это смотреть на него. Нет, черт, зачем врать. Прижаться, зарыться в шею, держать так все два часа. Нет, три. Сколько угодно. Все, что она сейчас хочет, написано у нее на лбу. В этом Софья Богданова была уверена на сто процентов. Она отвернулась и принялась твердить заклинание: «Богданова, будь гордой, не будь дурой, Богданова, будь гордой, не будь дурой».
Наверное, она заснула. Да заснула, конечно. Во сне светило солнце, Соня шла по цветущему лугу, и Вольский спешил ей навстречу. Подошел вплотную, заглянул в лицо, сказал строго:
– Нельзя быть такой дурой. Прекрати думать обо мне!
Соня открыла глаза.
В комнате было темно, и Богданова не сразу поняла, где находится. Она лежала, ей было тепло. Соня повернула голову и осмотрелась. Комната огромная, незнакомая. Она сидит в кресле, накрытая пледом, под ноги подвинута банкетка… Дверь приоткрыта, из соседней комнаты льется золотой свет. Черт, это ведь она у Вольского. У Вольского дома. Она здесь заснула!
Надо было срочно убираться. Прямо сейчас. Соня шевельнулась в кресле, банкетка загрохотала по паркету, и тут же в дверях появился Вольский – темный силуэт на золотом фоне. Потом дверь закрылась.
Снова было темно. Снова было не стыдно. Снова возникла между ними та же странная близость, что и в заложновской больнице.
– Проснулась? – спросил Вольский совсем близко.
Они опять были на ты. Это неправильно, нельзя, глупо.
Соня попыталась встать, но затекшие ноги не слушались. Сбежать не вышло. Она уперлась головой в подлокотник кресла. Вольский опустился рядом на ковер:
– Что с тобой?
– Ноги затекли, – сказала она. Было стыдно, жалко себя, дуру, и грустно, что все не слава Богу…
– Давай! – приказал он.
Ухватил Соню подмышки, подтянул повыше, уселся на корточки и дернул на себя затекшую ногу – сердито дернул, грубо.
Ну почему она ни хрена не понимает, а? Почему надо объяснять, как она ему нужна, как он хочет просыпаться с ней рядом – и завтра, и через год, и через десять лет? Он боялся это объяснять. Боялся, что надает она ему по мордасам, повернется и уйдет, или, того хуже, посмотрит удивленно, пожмет плечами и зарядит песню про то, что он – всего лишь ее работа. Что тогда делать? Господи, вот же попал!
Вольский с остервенением принялся растирать ее крепкие гладкие икры. По ногам бежали иголки. Было так больно, что Соня до крови закусила губу. Он все тер, но уже не так жестоко, уже и не тер даже, а гладил медленно. Потом судорожно вздохнул, и уткнулся лбом в ее колени.
Сердце ударило и замерло. Не осталось сил быть гордой. Соня протянула руку погладила его по худой мальчишеской шее, и замерла, испугавшись собственной смелости. Он тоже замер, а потом провел нежно пальцами у нее под коленом и поцеловал…
Когда Соня открыла глаза, они все еще сидели на ковре, только уже в дальнем углу комнаты. Как они там оказались?.. Почему-то она была полуголая – в колготках и в рубашке, которая болталась на одном запястье. Соня осторожно потрогала пальцем губы. Губы был в пол-лица.
– Где твоя капельница? – вдруг спохватилась она.
Он снял эту чертову капельницу. Снял пять часов назад, в другой жизни, не здесь, не сейчас. Он снял капельницу, выпроводил домработницу, накрыл Соню пледом и ушел в кабинет. Все время, пока Вольский там сидел с бумагами, он помнил, что в гостиной спит Соня, и при мысли об этом странное тепло разливалось по всему телу. Впервые за много лет он чувствовал, что не один. Вольский погладил Соню по плечу.
