Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы
— Утреннему.
— Не думаю, что мы должны его поощрять.
— Что значит «поощрять», мама? — мягко поинтересовалась Лавиния.
— То и значит, — отрезала миссис Джонстон без всяких разъяснений.
— С ним, — продолжала Лавиния, — мы сможем посмотреть церковь Ла Мадонна делл‘Орто и все церкви на северной окраине.
— На какой день они у нас записаны? — с подозрением в голосе спросила миссис Джонстон.
— Ни на какой, — с неохотой призналась Лавиния — выходило, что статус церквей на северной окраине не очень высок. — Туристы часто пренебрегают Сант-Альвизе, а в справочнике сказано: это настоящая жемчужина и вполне заслуживает визита.
— Заслуживает или нет, мы с тобой не туристы, — заметила миссис Джонстон.
— И, — развивала мысль Лавиния, вдохновленная тем, что ее уловка удалась, — там много картин в духе Карпаччо,[24] они, как говорит мистер Аррантофф, отлично показывают, что метод a priori Рескина ошибочный, критика их недооценивает.
— Раз так, мне эти церкви точно не нужны, — заявила миссис Джонстон. — И вообще, кто этот мистер Аррантофф?
— Он очень современно мыслит, — пролепетала Лавиния.
— Тем вероятнее, что он заблуждается, — сделала вывод ее мать. — Рескин жил почти в одно время с Карпаччо, верно?
— Его современником он не был, — возразила Лавиния.
— Был или не был, а традициям наверняка следовал, — не растерялась миссис Джонстон. — Ты сама мне сколько раз говорила, что у нас почти нет других ориентиров, кроме традиций. Им следовал Рескин, следую я, последуешь и ты, если будешь благоразумной. Боюсь, правда, что благоразумие не самое сильное твое место, Лавиния. Мне надо с тобой кое о чем поговорить. Потом напомни.
— Давай поговорим сейчас.
— Я не хочу, чтобы меня слушал весь ресторан, — ответила ее мать, повышая голос — показать, сколь справедливы ее опасения. Несколько человек удивленно посмотрели на нее из-за соседних столиков. — Видишь, — самодовольно пояснила миссис Джонстон, — я была права. Нас могут слышать. Лучше поговорим в гондоле.
Они расстались. Миссис Джонстон пошла отдохнуть, Лавиния села с книгой. Первые четыре тома шедевра Ричардсона[25] не вызвали у нее ничего, кроме раздражения. Она сто раз задавала себе вопрос: если Кларисса действительно хотела уйти от Ловеласа, почему она этого не сделала? Она не была его узницей и все же осталась, стеная, жалуясь, падая в обморок, устраивая сцены, хотя могла выйти через парадную дверь в любое время суток. Но нет, она старалась умаслить этого наглеца, потакала его прихотям, надеясь, что ее чары в конце концов подействуют и он станет законопослушным гражданином. Сегодня Лавиния вдруг обнаружила, что воспринимает добровольное рабство Клариссы терпимее. В самом деле, а куда ей было идти, этой мисс Харлоу? Подвергнись она, Лавиния, таким унижениям, пройди через подобное, рвалась бы она домой, под родительский кров или нет? Особой любовью к животным миссис Джонстон не отличалась, но она наверняка не станет забивать упитанного тельца в честь возвращения блудной дочери. Никогда, моя дорогая Лавиния, любовно выговаривала она себе, не позволяй обстоятельствам взять над тобой верх. Она вздохнула, поняв, что до сих пор обстоятельства и не очень старались поставить ее в трудное положение. Вот и хорошо, что не старались, добавила она не без легкого отвращения. Как-нибудь обойдемся без ловеласов. Она поднесла ко рту чашку остывающего кофе и поверх ее края увидела Эмилио. Он приплыл задолго до назначенного времени и сидел на низком резном стульчике — такая роскошь бывает только в лучших гондолах, — сидел и читал газету. С минуту она наблюдала за его руками, вот они перевернули страницу, широко распахнули газету, сложили ее пополам. Значит, он умеет читать. Ей стало приятно, как бывает, когда в собственном ребенке обнаружишь достоинство, о котором и не подозреваешь. Почему он не откинется на подушки, ему будет удобнее — ведь это его гондола. Такие стоят семь тысяч лир, для бедняка сумма немалая. Хотя… люди, пускающие постояльцев, отдают им лучшие комнаты, а сами ютятся в дырах и закутках, так и он, наверное, считает, что занимать самое удобное место не должен. В ней проснулась любовь к ближнему, сентиментальная жажда творить добро, и тут гондольер сложил газету, поднял голову и увидел ее. Ей показалось, что лицо его озарилось дружелюбной улыбкой, он помахал ей шляпой и засуетился. Но она, чуть смешавшись, знаком дала ему понять, что еще не готова, и он снова уткнулся в газету. Лавиния опустила глаза в книгу, но прочитанное ускользало от нее, она не могла насладиться чужими мыслями. Эмилио тоже, если судить по его отрешенному виду, не получал приятной пищи для работы ума. Мысленно она прокрутила немую сцену, в которой только что приняла участие. Вот его лицо засветилось — он ее узнал. Что же оно выражало: подобострастие, нетерпение, вопрос, ожидание? Видно, он ждал от нее каких-то действий, был рад на них откликнуться. А она оставила его зов без внимания. Почему? Впрочем, что именно она могла сделать? Лавиния даже расстроилась: вот, упустила возможность, могла как-то намекнуть ему на свои чувства, но не намекнула. Ничего, может, еще исправлю ошибку, подумала она, пересаживаясь в кресло прямо напротив гондолы. Наградой ей была улыбка, и на сей раз она постаралась, чтобы и ее приветствие вышло теплым.
3К церквам северной окраины было трудно подобраться, еще труднее проникнуть внутрь, вокруг роем носились горластые дети и вымогали деньги, а в святилищах толпились дьячки, менее шумные, но не менее алчные, однако сами церкви полностью оправдали надежды Лавинии. Сентябрьское солнце превращало розовые тона в красноватые, серые в зеленые, приплясывая, оно отражалось от боковин мостов и наносило мазки на холодное вычурное великолепие церкви Джезуити, чьи крыши и стены были отделаны золотом. Сущие дьяволы вблизи, издалека дети с пепельно-золотистыми волосами походили на ангелочков с картин Беллини,[26] «Ничего им не давай, — предупредила Лавинию миссис Джонстон, — нечего поощрять попрошаек». «Via, via»,[27] — отгоняла их Лавиния, но они только дразнили ее, распевая это слово на все лады, хороводились вокруг нее и дергали за руки, в которых ничего не было, так что заболели окольцованные пальцы. Даже Эмилио поднялся на корме и окинул их гневным взглядом, но утихомирить их не удалось и ему. Он с удовольствием помогал, когда что-то не ладилось, они не могли найти ключ либо церковь оказывалась где-то за углом. Кого-то о чем-то расспрашивать — для миссис Джонстон такое было немыслимо. Неизвестное пугало ее, между тем неизвестное тоже трепетало перед ней, только она никогда об этом не задумывалась.
Возвышаясь над всеми и вся, чуть колыхаясь в нескольких футах от причала, она величественным взмахом зонтика подавала сигнал Эмилио, и тот, оставив гондолу под присмотром какого-нибудь нищего, бросался исполнять ее волю. Рвение его не осталось незамеченным — Лавиния следила за ним во все глаза. Как он вообще ходит, тем более так быстро? Она-то думала, он побредет скособоченный, скрюченный — таковы издержки его профессии. Но, увидев его статную фигуру, она снова воспряла духом, ей нравилось смотреть, как он шагает впереди, и она поймала себя на том, что потворствует материнской страсти нанимать проводников даже там, где этого не требуется.
Когда позднее они тронулись в обратный путь от церкви Сан-Джоббе, она была как никогда счастлива. К ней пришло осознание добродетели. Обычно она осматривала достопримечательности с интересом, но без чрезмерных восторгов, на сей же раз она пыталась оживить каждую картину, каждую скульптуру, каждый склеп. Она как бы сливалась с Искусством, составляя с ним одно целое. Ей нравилось далеко не все подряд, что-то больше, что-то меньше, но восприятие оставалось острым и неуемным, она видела эстетический замысел творца, понимала, что он хотел передать. Но откуда же столь приподнятое настроение? Лавиния не знала. Она безотчетно повернулась и спросила гондольера, как называется церковь, мимо которой они проплывали. Он примет меня за идиотку, ведь я его уже об этом спрашивала. «Санта Мария деи Мираколи», — сообщил он без тени раздражения. Лавиния это знала, но ей хотелось услышать звук его голоса; она продолжала смотреть назад, на отступающее здание, его контуры уже затмила и изменила собой фигура Эмилио, а она все не отводила глаз.
Голос миссис Джонстон, всегда резкий, едва не заставил ее подскочить с места:
— Лавиния!
— Да, мама.
Обычно миссис Джонстон, прежде чем начать говорить, привлекала внимание дочери.
— Я хотела поговорить насчет Сти Селесиса.
— Я догадалась, — ответила Лавиния.
— Почему же не напомнила? — спросила ее мать. — Я вполне могла забыть.
Лавиния промолчала.
