Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
— Я вернулась, — сказала она таким слабым голосом, что я еле мог различить слова, — потому что Катарина позвонила мне. Она сказала, что сильно поранилась в школе.
Мы все обменялись взглядами. Она развела руками — дескать, вот как в жизни бывает.
— Вот так у нас с Катариной все и кончилось, — сказала она.
На второе кольцо вокруг Лиссабона мы выехали в молчании. Я был благодарен Карлушу за это. К чему задавать вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить? Он смотрел по сторонам. Совсем другой человек, не похожий на того дерзкого малого, каким он был на берегу и в доме у Паулу Бранку. Я почему-то подумал, что вряд ли у него много друзей.
Мне было грустно при мысли о разладе в семье Оливейры. Семья — главная и самая устойчивая португальская традиция. Наш оплот. Единственное, что не дает нам увязнуть в грязи. Нигде в Европе так не ценят семью, как у нас в Португалии. И это вовсе не пережиток и не лозунг салазаровской пропаганды. Неужели и семья дала трещину?
Мы направлялись к Одивелашу — большому жилому массиву на северной окраине Лиссабона. Обогнули очередную современную достопримечательность города — крупнейший в Европе торговый центр «Коломбу», расположенный напротив другой, более старой — стадиона «Бенфика», находящегося на грани банкротства. Мы кружили в районе второго кольца, то удаляясь от него, то вновь въезжая на трассу, взбираясь все выше. С вершины холма открывался чудный вид на Одивелаш — двадцать квадратных километров ветшающих высотных коробок, опутанных, как всклокоченными волосами, паутиной телевизионных антенн. Вид удивительный, раздолье для строителей. Все это было возведено за считаные недели — тонкостенные бетонные коробки, никаких излишеств, — летом здесь было жарко, как в аду, зимой — холодно. Мне всегда тяжело дышалось в этих домах, воздух там был сперт и несвеж.
Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки. Эта была построена одной из первых. Лифт не работал. Плитки пола потрескались и вываливались, на стенах виднелись следы протечек. На всех этажах гремели телевизоры и пахло едой. Стайка ребятишек, отделившись от стены, шмыгнула мимо.
Мы постучали в хлипкую дверь, за которой рассчитывали найти ведущего гитариста группы, с которой выступала Катарина. Открывший нам дверь мужчина был худ. Его усики казались плохо наклеенными и были такими же жидкими, как и его темные волосы. На нем была алая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая до самого пупа. Двумя желтыми от никотина пальцами он теребил волосы на груди. Он сразу смекнул, что мы из полиции.
— Валентин Матеуш Алмейда дома? — спросил я.
Не говоря ни слова, он повернулся и пошел. Мы последовали за ним по узкому коридору. На ходу он стукнул в какую-то дверь.
— Валентин, — крикнул он, — полиция!
Вслед за ним мы прошли в кухню, где толстая женщина с вытравленными перекисью волосами и в очень тесной юбке бирюзового цвета убирала со стола остатки обеда. Она спросила мужчину, кто стучал. Он объяснил, и она подобралась, втянув живот. Мы еще раз постучали в дверь Валентина. В доме воняло жареной рыбой.
Валентин пригласил нас войти, но глаз не поднял, продолжая сидеть на кровати и играть на вынутой из розетки электрогитаре. У него была густая грива волос. Одет он был в футболку и джинсы. Тощий, с оливковой кожей, большими темными глазами и худыми впалыми щеками. Карлуш прикрыл дверь узкой, как пенал, комнаты, где стояли только кровать и стол, но книжных полок не было. Книги кипами громоздились на полу. Некоторые из них были на английском и французском.
— Ваш отец не очень-то интересуется вашими визитерами.
— Потому что никакой он мне не отец и даже не отчим. Просто очередной сожитель матери, очередной кретин, с которым ей не так одиноко… и, будьте уверены, ей я все это высказал.
— Что высказали?
— Что лучше уж жить одной, чем с таким клещом. Но как только она избавляется от одного, тут же к ней присасывается другой. Уж таковы они, эти клещи и те, кем они кормятся.
— Вы изучаете зоологию?
— Психологию, — сказал он. — А от зоологии никуда не денешься. Не дает о себе забыть.
— Вы знакомы с девушкой по имени Катарина Соуза Оливейра?
— Знаком, — отвечал он, вновь принимаясь перебирать струны гитары.
— Она скончалась — убита.
Его пальцы замерли на струнах. Взяв гитару за деку, он прислонил ее к изножью кровати. Подобравшись, он обдумывал новость, по-видимому его поразившую.
— Я не знал.
— Мы восстанавливаем последние двадцать четыре часа ее жизни.
— Я ее не видел, — поспешно проговорил он.
— Все двадцать четыре часа?
— Да.
— А когда вы ее видели в последний раз?
— В среду вечером.
— При каких обстоятельствах?
— Группа собралась обсудить предстоящее в конце недели выступление и репетиции в пятницу и субботу.
— Но пятница была вчера, — сказал Карлуш.
— Спасибо, что напомнили. В Одивелаше что один день, что другой — все одинаковы, — сказал он. — Но в среду мы поцапались, репетиций не было, ну и выступления, естественно, тоже.
— Из-за чего же вы поцапались?
— Творческие разногласия, — сказал он. — Тереза, клавишница… ее трахает один саксофонист, вот она и вбила себе в голову, что нам позарез нужен саксофонист. А я предложил…
— Не задвигать солистку? — встрял Карлуш.
Валентин повернулся ко мне — узнать мое мнение.
— Тут я вам не помощник, — сказал я. — Что было после «Пинк Флойд», мне неведомо.
— Насколько творческими были ваши разногласия? — поинтересовался Карлуш.
— Это ваш первый разумный вопрос, и на него вы сами в состоянии ответить.
— Ну а что такое Бруну, на чем он играет?
— На бас-гитаре.
— Были вы либо Бруну в каких-то отношениях с Катариной?
— Отношениях?
— Ну, трахали вы ее? — спросил Карлуш, на ходу усваивая непривычную лексику.
— У нас уговор — на работе всякие там шуры-муры запрещаются.
— Так что шансов у саксофониста было не много?
— Думаю, и без того у него их было кот наплакал.
— Ну а ваше собрание? Где оно происходило?
— В баре «Тока». Что в Байру-Алту.
— И после этого вы с ней не виделись — ни в четверг, ни в пятницу?
— Да.
— Вы в курсе, чем она занималась вчера?
— Полагаю, была в школе. Разве не так?
— А вы чем занимались?
— Сидел в Национальной библиотеке… весь день… до семи или половины восьмого.
Я дал ему визитку и попросил позвонить мне, если он что-нибудь вспомнит. Когда мы выходили, из кухни в коридор выглянула мать Валентина. Я вежливо попрощался с ней, но рядом с нами моментально очутился выросший как из-под земли «Клещ».
— Где был вчера Валентин? — спросил я.
— Дома его не было весь день и, считай, полночи, если не больше, — сказал он. — Часа в три появился.
Вид у женщины был мрачный, несмотря на яркую косметику, которую она только что наложила. Клещ, похоже, был бы рад, если б мы тут же на месте арестовали парня. Выйдя, мы прошли к раскалившейся от зноя машине. Я закурил, но после двух затяжек загасил сигарету.
— Он соврал, — сказал Карлуш. — Он с ней виделся.
— По-моему, стоит побеседовать с клавишницей, — сказал я, трогаясь.
— А что, обед нам не положен?
— Английский завтрак.
— Звучит не слишком обнадеживающе.
— Для вашего слуха. Вы же португалец.
— Мне говорили… — Он осекся.
— Что же именно вам говорили?
— Говорили, что вы были женаты на англичанке.
— На ваш взгляд, это имеет какое-то значение?
— Думаю… Я удивился, когда вы в разговоре упомянули «Пинк Флойд».
— В семидесятых я жил в Англии.
Он кивнул.
— Ну, и что еще вам говорили? — спросил я, удивленный: оказывается, мне за спиной перемывали косточки.
— Говорили, что вы… ну, не как все.
— Почему, по-вашему, вас ко мне прикомандировали? Не из желания ли согнать в одно место всех чудаков и тех, кто с приветом, и разом от них избавиться?
— И вовсе я не с приветом!
— А всего лишь зануда? Еще бы! Португалец, не принимающий участия в разговорах о бабах, машинах и футболе! Что после этого они должны были подумать о вас?
— Что я хороший спортсмен.
— У них и без вас сыгранная команда.
— Что у меня нет денег на машину.
— Нет, не в этом дело.
— Я работал в гараже, но разбираюсь только в старых неходовых моделях, таких как «альфа-ромео».
— Ну а как насчет баб?
— Подружки у меня нет.
— Вы голубой?
На этот вопрос он отреагировал так, словно я пырнул его ножом.
— Нет, — отвечал он, смертельно обиженный.
— Ну а если и были бы, тоже ведь небось мне не признались бы, правда?
— Но я не голубой!
— По-вашему, кто-нибудь из наших коллег-полицейских ведет подобные беседы?
