Джордж Грин - Воронье
Ромео подъехал к волнолому, остановился, вылез и пошел прочь, оставив Шона в машине. Не нужна ему эта гребаная колымага. Он прошел вдоль волнореза, миновал маленькое поле для гольфа и доносящиеся оттуда старые мелодии. В душной жаре мимо него сновали семьи. Все что-то ели. Мороженое, хот-доги и овсяное печенье. Он подошел к песочнице, рядом с которой размещались две большие серые массы, которые выглядели как раздавшиеся толстые дети. Подойдя ближе, он увидел, что это скульптуры. Наверное, китов. «Господи! До чего все уродливо и неправильно. Мать твою, что я здесь делаю? А ведь я могу уйти. Буду себе идти, загляну в банкомат, возьму такси до автобусной станции — и на автобусе домой. Вот сейчас и двинусь…»
Он сел на низкую стенку рядом с китами.
И посидел какое-то время.
Подошел Шон и уселся рядом.
— Ну ладно, — сказал он. Его мягкий голос был полон сожаления. — Думаю, что я все понял. Ты любишь Клио. Так ведь?
Ромео не ответил.
— О Иисусе. Ну, виноват я. Должен был видеть это. Какого черта я в этом не разобрался? И вторгся на твою территорию. Ты должен ненавидеть меня.
Они сидели, глядя на темные просторы Атлантического океана.
— Понимаешь, — стал объяснять Шон, — я просто завелся. Все мысли перепутались. Господи, если бы только ты их видел сегодня вечером, этих Ботрайтов. Ты был в баре? Они все хотели подчиняться. Даже Митч. Он хотел этого. Хотел изо всех сил. А его жена хотела, чтобы я трахнул ее. Господи, ты же был у них в доме. Они хотят, чтобы я руководил ими. Весь мир хочет подчиниться. И знаешь что, Ромео. Потому что есть ты. Потому что где-то там в темноте есть ты.
Они сидели, слушая тихую музыку, доносящуюся со стороны поля для гольфа. Звучала какая-то тема Стинга.
Ромео почувствовал, как к нему приходит что-то вроде спокойствия.
— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросил Шон. — Об истории мира, о том, как она складывалась. Как бы там ни было, она никогда не подчинялась планам. Всегда должен был существовать боец, какая-то сильная личность. Цезарю пришлось обзавестись легионерами. У Томаса Джефферсона солдатами были колонисты, которые шли в бой даже с отмороженными ногами. У Джозефа Смита была история о золотых пластинах, но в то же время он должен был упоминать о колене Дановом. Уйти в темноту, скитаться и убивать своих врагов. Вот так в мир приходит добро. Всегда. Всегда в темноте скрывается друг и помощник. Всегда свет находится под охраной темноты. Всегда. У каждой большой идеи есть свой Ромео, который патрулирует в темноте. Каждая большая идея охраняется большим страхом. Ясно? Если, конечно, ты хочешь чего-то большего, кроме того дерьма, которое тебе дают. Ты хочешь иметь возможность любить, или наслаждаться красотой, или что-то в этом роде? Тогда ты должен быть бесстрашен и безжалостен. Ты должен заставить их преклонить колени перед божественным правом воронов. Это трудно принять, но так живет весь мир. А чем занимаемся мы с тобой? Что такое это наше приключение? Это лучшая идея, которая рождалась за тысячу лет. Но она воплощается за твой счет. За счет твоих страданий в этой темноте. За счет моего знания — ты не подведешь меня. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ага, — кивнул Ромео.
Он не совсем ясно понимал, о чем идет речь. Но в жизни для него имели значение желания Шона, его уверенность, умение убеждать и тот факт, что в его присутствии ты можешь справляться с теми странными вещами, что существуют вокруг.
Когда ты рядом с Шоном, весь мир может катиться к такой-то матери. Поимеешь ли ты себя или нет, это не важно, потому что мир вообще не существует. Это только кажется. Этот мир присутствует только для нашего развлечения.
Мимо прошли две сестрички с поросячьими хвостиками косичек и в коротеньких юбочках. Они на пару тащили большой ящик со льдом. Их маечки были в пятнах акульей крови. Ромео почувствовал такое дерзкое нахальство, что сказал:
— Только посмотри на этих мясистых куколок. Они ведь трахают друг друга?
— Каждую ночь.
Ромео зловеще ухмыльнулся и заржал:
— А что это у них на рубашках? Может, менструальная кровь?
— О да, — согласился Шон. — Настоящие свинюшки.
— Они что, не понимают, как это противно?
— Сегодняшние дети.
Они дружно рассмеялись, снялись с места и поехали через Деревню. Взяв вправо, спустились по дороге, на которой стояли офисы по продаже недвижимости, брокерские конторы и большие туристские рестораны. Крабы в скорлупе. Закуска из крабов. Моя колючая, как краб, тетушка Салли. Они просто ездили по кругу. Наконец сделали поворот и обнаружили дорогу, которая шла параллельно океанскому берегу. В темноте поблескивали огоньки бакенов. Какие-то ребята пускали на пляже фейерверки. Ромео показалось, что они с Шоном наконец-то в отпуске, о котором мечтали. Тут еще должны быть девочки, коктейли «Маргарита», мягкие вареные крабы и все прелести южной ночи.
Но на деле они ехали еще минут пять, когда Шон сказал, что должен возвращаться.
— Я беспокоюсь о Ботрайтах, — объяснил он.
Ромео подвез его к Мэрфи и выпустил из кабины, в которой снова воцарилось одиночество. Через просторные темные пустоши он поехал обратно к Брунсвику и по пути вспомнил Клода. «Господи, Клод. Я должен что-нибудь сделать для бедного Клода».
ПЭТСИ впала в ностальгическое настроение по пути домой от Мэрфи. Уже миновала полночь, и сейчас она, Шон, Тара и Митч в «либерти» пересекали дорогу. Шон не дал им включить кондиционер; он сказал, что хочет дышать океанским воздухом, и опустил стекла в машине. Ветерок напомнил Пэтси дни в колледже, о том, как она разъезжала с Джимми Дуганом в его «эль-камино». Джимми тоже не любил кондиционеры. Или, может, тот просто не работал в его раздолбанном старом пикапе. Во всяком случае, они всегда держали стекла опущенными, и в те дни ты при желании мог разъезжать по пляжу до поздней ночи — хотя приходилось объезжать подковообразных крабов, лужи, оставленные приливом, и топляк, выкинутый им на берег. Но океанский ветерок был точно таким, как и сейчас.
— Митч, ты помнишь Джимми Дугана?
— Да. А что с ним?
— Помнишь, как он водил машину?
— Я никогда не имел дел с Джимми Дуганом.
— Ну да, верно, — сказала она. — Ведь Джимми не был в Библейском клубе. Он был воплощением зла.
Она понимала, что в голосе ее звучит раздражение, но это ее не волновало. Она была пьяна, и ее вообще ничего не волновало. Она сообщила всем пассажирам:
— Джимми Дуган учил меня танцевать. Может, он и был злом, но уж точно знал, как танцевать.
Никто не проронил ни слова.
— Хотя он никогда не танцевал, как ты, Шон, — дополнила она.
Дойдет ли до них, что она занимается провокациями, подумала Пэтси. Или их совершенно не интересуют ее слова?
— Шон. Хочешь, я скажу, как ты танцуешь?
— И как же?
— Как лунатик.
Она залилась смехом. Шон с переднего сиденья посмотрел на нее в зеркало заднего вида, но не поддержал ее веселья. Как, впрочем, и остальные.
Тара с каменным лицом смотрела перед собой.
Ну, может, она ревнует.
«Никак в этом не убедиться. Слишком темно, чтобы рассмотреть ее лицо, да и, кроме того, она всегда скрывает свои чувства; со мной она никогда не делится ими. Что весьма печально. Моя собственная дочь ведет войну со мной и меня практически не знает. Она думает, что для отца я слишком ханжеская и богомольная. Если бы она знала, что кипит у меня в душе, у нее бы мозги взорвались. Если бы, например, она знала, что я делала во время поездки в Испанию и Марокко, когда была в ее возрасте; о боже небесный!
А кто в самом деле понимает хоть немного обо мне?
Ладно. Это чушь, но я думаю, что Шон. Кое-что. Я что, больна или извращенка, если так считаю?
Может, Шон и увлечен Тарой, но по духу он ближе ко мне. Он любит приключения. Да, он преступник, он сукин сын, и даже виселица была бы слишком хороша для него. Кастрировать — вот что нужно с ним сделать. Ха! Но тем не менее надо признать, что в венах у него бурлит настоящая кровь. У него сердце головореза, чего моя дочь, скорее всего, не может оценить и чего мой бедный муж, в душе которого только сор и пепел, не может вынести, а я не говорю, что люблю его или как-то прощаю, — я просто говорю, что в жилах Шона Макбрайда течет настоящая кровь».
РОМЕО вернулся к трейлеру, по пути готовясь к тому, что Клод может спросить и чем он в состоянии ему помочь. Тем не менее, когда он оказался на месте, понял, что опоздал: Клод был уже мертв. Его глаза были открыты — и все, ничего не изменилось. Он коснулся его щеки, но ему показалось, что перед ним лежит музейный препарат. У него стало тяжело на сердце.
«Я должен закрыть ему глаза, — подумал он. — Так полагается. Уж это-то я смогу для него сделать». Он вернулся и заставил себя приступить к делу. С какого глаза начать? Он выбрал правый. Большим пальцем он придавил веко, но оно упруго поднялось снова, и остекленевший зрачок с холодным юмором уставился на него. Затем он ушел в сторону, словно презирая его за плохо сделанную работу.
