Джош Бейзел - Бей в точку
Последние слова, обращенные к сестричке, проходят мимо моих ушей.
Пошатываясь, я бреду к выходу.
Я просыпаюсь то ли от визга, то ли от лязга, сопровождаемого голосами.
Я лежу на больничной койке. Где, почему — непонятно. Сзади стена, с трех сторон занавески.
Одновременно подают сигналы мой пейджер и будильник в часах, и я сразу вспоминаю: я прилег на двадцать минут в послеоперационной палате, рядом со Скилланте, на соседней койке.
Я вскакиваю на ноги и отдергиваю занавеску, которая нас разделяет.
Вокруг Скилланте толпится народ. Не только врачи и медсестры, но и несколько посторонних. Вероятно, члены семьи. Пришли узнать, чем все закончилось. И все пытаются перекричать друг друга.
Потому что Скилланте отдает концы.
На моих глазах синусоида ЭКГ превращается в прямую линию, и тут же раздается еще один сигнал тревоги. Медики наперебой втыкают шприцы в разные части тела.
— Электрошок! Электрошок! — кричит кто-то из посторонних.
Никто не реагирует. Это ничего не даст. Электрошок применяют, когда сердце дает сбой, но не когда оно остановилось. Потому-то он и называется дефибриллятор.
Короче, Скилланте покойник. Придурки из интенсивной терапии начинают выталкивать из палаты посторонних, чтобы наконец «заняться делом».
Я пытаюсь вычислить среди посторонних человека по имени Джимми, того самого, кому Скилланте наговорил про меня, чтобы тот передал эту информацию Дэвиду Локано, сидящему в федеральной тюрьме города Бомонт, штат Техас. Интуиция подсказывает мне, что это тип в тройке, на ходу достающий свой мобильник, но есть и другие кандидаты. Слишком много кандидатов, чтобы что-то предпринять.
Я подхожу к изголовью соседней койки и выдираю из ЭКГ весь рулон распечатки. Еще восемь минут назад кардиограмма была совершенно нормальной, как вдруг синусоида заплясала, вычерчивая то «М», то «U», словно машина тщилась написать слово «MURDER».[72] Я подбираю красную мусорную корзинку «Для биологически опасных отходов» и, вернувшись в отсек, где я немного прикорнул, вываливаю содержимое на постель.
Среди использованных шприцев и окровавленных марлевых подушечек я быстро обнаруживаю две пустые ампулы с пометкой «Мартин-Уайтинг».
Еще недавно в них был калий.
ГЛАВА 18
Обеих жен Леса Карчера звали Мэри, но младшую в этой семейке любовно называли Сиська.[73] Старшую Мэри копы и парамедики нашли на лужайке перед домом, там, где мы со Скинфликом видели ее в последний раз. Голова ее была проломлена — по всей видимости, той самой чугунной решеткой от плиты, что валялась рядом. Если верить ФБР, никаких отпечатков пальцев на решетке они не обнаружили, зато на ней остались фрагменты мозгов. Что касается Сиськи, то она бесследно исчезла, как и трупы трех Карчеров. Вот только, в отличие от них, после нее не осталось следов крови.
В том, что меня обвинили в убийстве двух Мэри, а не «карчеровской троицы», как ее окрестили в прессе, был свой резон. Во-первых, барышни вызывали больше симпатии, а во-вторых, имелся труп в качестве вещественного доказательства. Ну а если бы обвинение рассыпалось, на меня всегда можно было бы попытаться повесить эту троицу.[74]
С другой стороны, это был глупый шаг, поскольку я их не убивал. В основе любых «доказательств» стороны обвинения лежали бы сфабрикованные или превратно истолкованные факты, к тому же в суде они бы не смогли опровергнуть «альтернативную версию», а именно: что Сиська, чью психику изуродовали годы издевательств, размозжила голову старшей Мэри и сбежала с двумястами тысячами долларов, которые, как случайно подслушала одна из украинских пленниц, были припрятаны в доме и которые мы со Скинфликом просто не нашли.
Кстати.
Вот что, Сиська, я хочу тебе сказать. Если все произошло именно так, я на тебя зла не держу. Даже если, пока шел суд, ты где-то там читала ежедневные отчеты в газете «Нью-Йорк пост» и посмеивалась при мысли, что при желании могла бы спасти мою шкуру, да только подобного желания не испытывала, хотя это сомнительно, — твои действия или, лучше сказать, твое бездействие мне абсолютно понятно.
Хотя, повернись все по-другому, вполне возможно, я рассуждал бы иначе.
Моя «команда защиты» была сформирована адвокатской фирмой «Морадэй Чайлд». В нее входили Эд Лувак по прозвищу «Джонни Кокрейн трех штатов»[75] и Донован Робинсон, «единственный, кто ответит на ваши звонки, в то время как все остальные выставят вам счет на $450 за час прослушивания ваших сообщений на автоответчике». Донован, ныне специальный помощник мэра Сан-Франциско — Салют, Донован! — старше меня лет на пять, а значит, в то время ему было около двадцати семи. Он умен, но лицо у него глуповатое — Извини, Донован! Это неприятно, я знаю! — а это как раз то, что больше всего ценится в адвокате. Он делал все, чтобы мне помочь; наверно потому, что не считал меня виновным. По крайней мере, в тех преступлениях, за которые меня судили.
Так, именно Донован обратил внимание на такую «странность»: в убийстве с применением пыток обвиняют меня, при отсутствии каких бы то ни было улик, в то время как сразу несколько украинских девушек засвидетельствовали, что старшая Мэри если не напрямую участвовала, то, как минимум, пособничала весьма жестоким расправам. Поэтому можно было предположить, что обвинение не захочет поднимать в суде эту тему.
Однажды Донован пришел ко мне в камеру — как это ни удивительно, но, насколько я помню, Эд Лувак ни разу не почтил меня своим присутствием — и сказал:
— У них на тебя что-то имеется. Что бы это могло быть?
— Не понял?
— Против тебя есть какая-то улика, о которой они нам не говорят.
— Разве это не незаконно?
— С технической точки зрения — да. По правилам они должны своевременно представить нам все, что накопали. Но если речь идет о чем-то стоящем, судья допустит это к рассмотрению в любом случае. Мы можем заявить протест на основании неправильного судебного разбирательства, но скорее всего наш протест не будет удовлетворен. Так что если ты догадываешься, какая у них может быть против тебя улика, лучше скажи мне об этом сейчас.
— Понятия не имею, — говорю. И это чистая правда.
Кстати, мою защиту, пусть и неявно, оплачивал Дэвид Локано. Он не желал засвечиваться и, возможно, готовился к тому, чтобы умыть руки, если вдруг я стану представлять опасность для него или Скинфлика.
Но пока такой угрозы не было. Все мы понимали, что ФБР не потянет в суд Локано за пособничество в убийствах, пока не будет доказано, что я действительно хоть кого-то убил. Ну а Скинфлик даже не числился в подозреваемых.
Локано сделал все, чтобы тот остался чистеньким. Он запретил ему говорить о своей причастности к налету до тех пор, пока не уляжется пыль. Сам же он ни разу, если не считать нашего разговора в русских банях, не упомянул имени Скинфлика в связи с делом Карчеров.
Увы, в отношении меня он кое-что себе позволил. В распоряжении ФБР оказались записи его телефонных разговоров, в которых он называл меня поляком. Например, так: «Насчет братьев К. можете не беспокоиться. На следующей неделе поляк нанесет им визит». Зато у Локано появился хороший стимул сделать все, чтобы я избежал приговора.
Фэбээровцы сразу сказали нам про эти пленки в расчете, что я сдам Локано. При этом они добавили, что у них уже сидит один браток, готовый подтвердить под присягой, что я киллер и что я работал на Локано.
ФБР держало в секрете свою таинственную улику — если, как сказал Донован, они таковой располагали — до последнего момента.
А я гнил в тюрьме.
У гениальной Венди Каминер[76] есть фраза: «Консерватор — это либерал, которого ограбили, а либерал — это консерватор, которого арестовали». Вы можете мне заметить, что уж кому-кому, но не киллеру от мафии примерять на себя подобные аргументы, и будете правы, однако позвольте мне все же уточнить кое-какие моменты. Первое: если вас обвиняют — только обвиняют — в преступлении, предусматривающем смертную казнь, вас не выпустят под залог. Я просидел в федеральной тюрьме, что напротив городской ратуши в Манхэттене, восемь месяцев еще до начала суда.
Второе: если вы загремите в тюрьму, не будучи при этом знаменитым киллером с соответствующей физиономией, то я вам не завидую. Лично мне не пришлось спать рядом с алюминиевым унитазом без крышки, подходя к которому думаешь только о том, чтобы не шмякнуться в чье-то дерьмо или блевотину. Меня не заставляли «выносить белье» или выполнять бесчисленное множество подобных поручений, столь же изобретательных, сколь и унизительных, которые дают новичкам старожилы, дабы продемонстрировать свою власть или просто от скуки. Передо мной же лебезили даже надзиратели.
