Ю Несбё - Охотники за головами
Когда трейлер с Класом Граафом за рулем в два часа тринадцать минут врезался в полицейскую машину «ноль-один» — «вольво-740», модель 1989 года, — чуть впереди водительского места, то двигательный отсек, оба передних колеса и ноги прыщавого переместились вбок от кузова и одновременно машину подбросило в воздух. Никакие подушки безопасности не сработали, поскольку в «вольво» до 1990 года выпуска их просто нет. Полицейская машина — уже превратившаяся в обломок — пролетела над шоссе, пронеслась высоко над ограждением и рухнула под елки, тесным строем стоявшие вдоль реки на дне лощины. Прежде чем вломиться в их верхушки, полицейская машина успела выполнить в воздухе «мольбергер» в два с половиной оборота с полуторным винтом. Свидетелей не было, и подтвердить то, что я говорю, некому, но произошло именно так — это факт. Он — как уже сказано выше — простая физика. Равно как и тот факт, что трейлер без особых повреждений проскочил пустой перекресток, после чего затормозил так, что завизжало голое железо. Потом выдохнул, как дракон, разжав наконец тормоза, но еще много минут запах горелой резины и тормозных колодок висел в воздухе над ландшафтом.
В два часа четырнадцать минут елки перестали качаться, пыль улеглась, трейлер стоял с включенным мотором, а солнце по-прежнему озаряло земли Хедмарка.
В два часа пятнадцать минут мимо проехал первый автомобиль, водитель которого, судя по всему, ничего не заметил — разве что трейлер, стоящий на боковой гравиевой дороге, да, может, обратил внимание на хруст битого стекла под колесами. К примеру, он не увидел никаких признаков того, что внизу под деревьями, на берегу реки, валяется перевернутая полицейская машина.
Все это я знаю потому, что находился в позе, не оставляющей сомнений, что машина лежит крышей вниз и закрыта от дороги деревьями, растущими вдоль реки. Точное время я привожу, исходя из того, что наручные часы Сюндеда, которые лежали и тикали прямо передо мной, показывали его верно. Мне, во всяком случае, кажется, что эти часы принадлежали Сюндеду — поскольку находились они на запястье оторванной руки, торчащей из куска серой плащевой ткани.
Ветерок доносил канифольный запах горелых колодок и звук дизельного мотора на холостом ходу.
Из безоблачного неба сквозь кроны пробивался солнечный свет. Но вокруг меня шел дождь. Из бензина, масла и крови. Отовсюду текло и капало. Все были мертвы. У прыщавого больше не было прыщей. То есть вообще лица, если точнее. То, что осталось от Сюндеда, сложилось пополам, как картонная фигурка, я видел, как он смотрит на меня из-под собственных ног. Близнецы на вид казались целыми, но дышать оба перестали. Сам я остался жив целиком и полностью благодаря предрасположенности членов семьи Монсен набирать такую массу тела, которая превращала их в превосходные подушки безопасности. Но те же телеса, которые спасли мне жизнь, вот-вот ее отнимут. Весь кузов был смят, и я висел на заднем сиденье вниз головой. Одна рука была свободна, но меня так плотно зажало между обоими полицейскими, что я не мог ни пошевелиться, ни дышать. Хотя мои органы восприятия, увы, работали прекрасно. Так что я видел, как просачивается бензин, чувствовал, как он затекает в штанину, струится по телу и вытекает из-под воротника. Слышал трейлер наверху, на дороге, как тот фыркает, кашляет и запинается, стоя в ожидании. И понимал, что там сидит он, Клас Грааф, и думает, взвешивает. Смотрит на свой GPS-трекер — шевелюсь я или нет. Он думал, может, все-таки стоит сходить и убедиться, что все мертвы. С другой стороны, непросто спуститься на дно лощины, а еще труднее из нее выбраться наверх. Да и кто бы мог выжить после такого столкновения? Впрочем, куда спокойнее спать, когда знаешь наверняка, когда видел своими глазами…
Уезжай, молил я. Уезжай!
Потому что самым неприятным в этом варианте — насчет «своими глазами» — было то, что я точно представлял себе его действия, когда он увидит меня, облитого бензином.
Уезжай. Уезжай!
Дизельный двигатель трейлера кудахтал, точно ведя дискуссию с самим собой.
Все произошедшее теперь встало передо мной совершенно отчетливо. Грааф не поднимался к Синдре О на крыльцо, чтобы спросить, где я, это он и сам наблюдал на своем GPS-трекере с точностью до метра. Синдре просто-напросто убрали, потому что он видел Граафа и его машину. А когда Грааф шел по тропинке к тому домику, я как раз направился в уборную, и, не найдя меня в доме, он снова глянул на свой GPS-трекер. И обнаружил, к своему удивлению, что сигнала от меня нет. Потому что передатчики в моих волосах в тот момент были погружены в дерьмо, эти передатчики «ХОТЕ», у которых, как известно, недостает мощности, чтобы пробить даже слой пыли. Мне, идиоту, незаслуженно пофартило.
Грааф отправил пса меня искать, а сам все ждал. По-прежнему никаких сигналов. Потому что засохшее дерьмо продолжало блокировать сигнал передатчиков все то время, пока я заходил в амбар, посещал мертвого Синдре О и ехал на тракторе. И только среди ночи GPS-трекер Граафа вдруг снова стал принимать сигналы. В этот момент я лежал на носилках в больничном душе и мне отмывали волосы от дерьма. И Грааф сел в машину и на рассвете прибыл в больницу. Бог знает, как он похитил этот трейлер, но, во всяком случае, и на этот раз у него не было проблем с тем, чтобы снова найти меня, слабоумное трепло Брауна, который сам буквально напрашивался, чтобы его взяли.
Пальцы оторванной руки Сюндеда по-прежнему сжимали ручку бьютикейса. Часы на запястье тикали. Два шестнадцать. Через минуту я потеряю сознание. Через две задохнусь. Определяйся, Грааф.
И он определился.
Трейлер громко рыгнул. Обороты снизились. Чертов голландец выключает зажигание, он идет сюда!
Или… он просто включил передачу?
Тихое ворчание. Хруст гравия под колесами, на которые давит двадцать пять тонн. Ворчание нарастало и нарастало. А потом сделалось тише. Исчезло, растворилось в пейзаже. Умерло.
Я открыл глаза, благодарный. За то, что теперь меня не сожгут, а умру я от нехватки кислорода. Потому что это совсем не худший способ умереть. Мозг отключает отделы один за другим, ты впадаешь в дремоту, глохнешь, перестаешь думать, и таким образом все проблемы исчезают. В некотором смысле похоже на действие известных крепких напитков. Что ж, подумал я. Такую-то смерть можно пережить.
И чуть не рассмеялся от этой мысли.
Я, потративший всю жизнь на то, чтобы стать антиподом собственного отца, закончу свои дни, как он, в искореженной машине. Да и стал ли я кем-то сильно иным, чем он? Когда я вырос настолько, что старый пьяница уже не мог меня ударить, я стал бить его сам. Тем же способом, как он бил мать, — не оставляя видимых следов. Я, например, отказался, когда он предложил выучить меня водить машину, сказав, что не собираюсь получать права. Я закадрил некрасивую, избалованную посольскую дочку, которую отец каждый день отвозил в школу, только ради того, чтобы привести ее к нам ужинать и унизить его. Я пожалел об этом, увидев, как мать плачет на кухне, после горячего и перед десертом. Я поступил именно в ту лондонскую высшую школу, о которой он говорил, что это притон социалистов, где учат будущих нахлебников общества. Но он расстроился не так сильно, как я рассчитывал. Сумел даже изобразить гордую улыбку, когда я сообщил об этом, черт лицемерный. А когда он позже той же осенью спросил, можно, они с мамой приедут из Норвегии и навестят меня в кампусе, я отказался на том основании, что не хочу, чтобы мои однокашники узнали, что мой отец не высокопоставленный дипломат, а простой шофер. Мне хотелось убедиться, что удар придется в чувствительное место. Что ему будет больно.
За две недели до венчания я позвонил матери и сказал, что женюсь на одной девушке, которую тут встретил, и объяснил, что все будет очень скромно, только мы и два свидетеля. Но что мать я буду рад видеть на свадьбе, только без отца. Мать, конечно, рассердилась и сказала, что без него не придет. Благородные, верные души часто калечит их преданность самым подлым из людей. Исключительным подлецам, непонятно почему.
Диана, разумеется, собиралась посетить моих родителей в то лето после окончания отпуска, но за три недели до того, как мы уехали из Лондона, я получил известие об аварии. По пути домой с дачи, сказал полицейский сквозь треск на линии. Вечер, дождь, слишком большая скорость. Участок старой дороги как раз закрыли для проезда — ремонт. Новая — в объезд, может немного неудобный, но снабженный предупреждающим знаком. Свежеуложенный асфальт поглощает свет, это понятно. Припаркованный асфальтоукладчик. Я перебил полицейского и сказал, что им надо было проверить кровь моего отца на алкоголь. Чтобы получить доказательства того, что я знал и так: старик убил мою маму.
В тот вечер, сидя в одиночку в пабе «Баронский двор», я впервые попробовал крепкое спиртное. И плакал у всех на глазах. В тот вечер, смывая слезы среди вонючих писсуаров, я вдруг увидел в треснутом зеркале дряблое, пропитое лицо отца. И вспомнил тот внимательный, спокойный блеск в его глазах, когда он, стукнув по шахматной доске, отшвырнул королеву, кувыркнувшуюся в воздухе — мольбергер в два с половиной оборота, — прежде чем достичь пола. И он меня ударил. Единственный раз в жизни. Ладонью наотмашь, ниже уха. И я увидел тогда это в его глазах — то, что мама называла Болезнью. Отвратительное, ловкое и кровожадное чудовище, обитавшее позади его глаз. И в то же время это был он — мой отец, моя плоть и кровь.
