Элизабет Костова - Похищение лебедя
— Мог бы у меня спросить, — сказала я, и собственный голос показался мне предательски злобным, как у собаки, готовящейся напасть. — А так, поступай как знаешь. На здоровье. Увидимся в мае.
— Иди ты к черту, — медленно проговорил Роберт, и я подумала, что ни разу не видела его в таком бешенстве, по крайней мере в таком тихом бешенстве. — Так я и сделаю.
После этого он повел себя странно: встал и два или три раза повернулся вокруг своей оси, как будто хотел выйти, но забыл, где находится кухонная дверь. Почему-то это напугало меня сильнее, чем все, что было прежде. Внезапно он обнаружил выход, и я его два дня не видела. Каждый раз, подходя к Ингрид, я начинала плакать и прятала от нее слезы. Вернувшись, он больше не упоминал о том разговоре, а я не спрашивала, где он был.
Потом однажды утром Роберт появился на кухне, когда я готовила завтрак. То есть готовила для себя и Ингрид. Его влажные чистые волосы пахли шампунем. Он отнес на стол вилки. И на следующий день он опять встал к завтраку. На третий день он поцеловал меня вместо утреннего приветствия, а зайдя за чем-то в спальню, я обнаружила, что он застелил за собой постель. Неумело, но застелил. Тогда был октябрь, мой любимый месяц, деревья в золоте, листья с них потоком летят по ветру. Он как будто вернулся к нам — как и почему, я не знала, но понемногу стала слишком счастливой, чтобы задавать вопросы. В ту неделю он ложился в постель вовремя, то есть вместе со мной. Я уж забыла, когда такое случалось в последний раз, и мы занимались любовью. Я поразилась, что его тело не изменилось после рождения ребенка. Оно было все таким же красивым: большим, теплым, с лепными мускулами, и волосы разметывались по подушке. Я стыдилась своей обмякшей после беременности фигуры и шептала об этом ему, а он унимал мои сомнения страстью.
В следующую неделю Роберт начал писать после занятий, вместо того чтобы работать по ночам, и спускался к ужину на мой зов. Иногда он работал в студии колледжа, как правило, над большими холстами, и мы с Ингрид в коляске прогуливались туда, чтобы захватить его к ужину. Какая блаженная была минута, когда он откладывал кисти и шел с нами домой! Я была счастлива, если нам встречались подруги, видели нас вместе, всех троих, дружно идущих на ужин, который я, чтобы не остыл, оставляла под купленной в секонд-хенде грелкой. Вечером он работал на чердаке, но не слишком допоздна, а иногда ложился с книгой в постель, и тогда я дремала, уткнувшись макушкой ему в плечо. И в студии и на чердаке (я заглядывала туда, когда его не было дома) Роберт работал над серией натюрмортов, красиво составленных и порой включавших какой-нибудь забавный элемент, что-нибудь неуместное. Пугающе живой портрет и большое полотно с темноволосой женщиной, обнимающей убитую подругу, стояли на чердаке лицом к стене, и я старательно избегала любых вопросов о них. Стены чердака все еще пестрели ее нарядами и частями тела. У его дивана опять стопками лежали каталоги выставок и порой биографии, но среди них не было ничего об импрессионизме и Париже. Иногда мне казалось, что та беспорядочная мания мне привиделась. Только слишком нарядный чердак напоминал, что это было не во сне. Я старалась пореже подниматься туда, чтобы снова не заразиться подозрительностью.
Однажды утром — Ингрид тогда уже ползала — Роберт не вставал до полудня, и в ту же ночь я услышала, как он расхаживает по чердаку, работает. Он писал две ночи без сна, потом на сутки исчез за рулем нашей машины и вернулся на другой день сразу после завтрака. Пока его не было, я тоже почти не спала и несколько раз в слезах думала, не позвонить ли в полицию, но меня удерживала оставленная им записка: «Милая Кейт, не волнуйся за меня. Мне просто нужно выспаться под открытым небом. Сейчас не слишком холодно. Беру с собой мольберт. По-моему, иначе я сойду с ума».
В самом деле, погода тогда стояла мягкая, в Блу-Ридж-Маунтин иногда бывают такие теплые осенние дни. Он вернулся домой с новым пейзажем, тонко выписанным, изображающим поля в предгорьях на закате. По бурой траве шла женщина в длинном белом платье. Я так хорошо изучила эту фигуру, что словно ощущала ее под ладонями: линию талии, складки юбок, выпуклость груди под красивыми прямыми плечами. Она готова была обернуться, уже видно было ее лицо, но вдалеке не различались черты, только намек — темные глаза. Роберт проспал до сумерек, пропустив утреннее студийное занятие и дневное совещание, а на следующий день я позвонила врачу в лечебницу кампуса.
Глава 27
МАРЛОУ
Я представлял ее жизнь.
Ей не полагается выходить из дома без шаперона. Мужа целый день нет дома, и позвонить ему она не может, это удивительное нововведение — телефоны — в парижских домах появятся только через двадцать пять лет. С раннего утра, когда муж уходит из дома, одетый в черный костюм, в высокой шляпе и в плаще, чтобы сесть на омнибус, идущий по широким бульварам барона Османа к управлению почтовой службы, большому зданию в центре города, где он работает, и до времени, когда он вернется домой, усталый, она его не видит и ничего о нем не знает. Порой в его дыхании угадывается спиртное. Если он говорит ей, что задержался на службе, ей не проверить, где он был. Иногда она перебирает в уме разные возможности: от тихих залов совещаний, где мужчины в черных костюмах с белыми манишками и в мягких черных галстуках собираются за длинным столом, до того, что рисуется ей в подчеркнуто шикарных декорациях клуба определенного рода, где женщина, одетая только в шелковый лиф на бретельках и нижние юбки с оборками, в мягких туфельках на высоких каблуках (а в остальном вполне респектабельного вида, с тщательно уложенными волосами) позволяет ему гладить ладонью белые груди в вырезе лифа — сцена, знакомая ей лишь по смутным шепоткам и намекам в иных романах, которые не положено читать при ее воспитании.
У нее нет доказательств, что муж посещает подобные заведения, а может быть, он там и не бывает. И ей самой непонятно, почему эта повторяющаяся картина почти не вызывает в ней ревности. Напротив, приносит облегчение, словно она разделила с кем то ношу. Она знает и об аристократической альтернативе подобным крайностям: о ресторанах, где мужчины — в основном мужчины — обедают в полдень или даже ужинают и беседуют между собой. Иногда он, возвратясь домой, отказывается от ужина, любезно поясняя, что отлично поел, заказав жареного цыпленка, или утку в апельсиновом соусе. Существуют и кафешантаны, где мужчинам и женщинам прилично сидеть вместе, и другие кафе, где он может посидеть один за «Фигаро» и вечерней чашечкой кофе. А может быть, он просто задерживается на службе.
Дома он внимателен, он принимает ванну и переодевается к ужину, если они ужинают вместе, он накидывает халат и курит у камина, если она уже поела, а он ужинал вне дома, и вслух читает ей газету, иногда он с изысканной нежностью целует ее затылок, когда она сидит, склонившись над работой, вяжет кружева или вышивает платьице для новорожденного ребенка сестры. Он водит ее в Оперу в блистающий новый «Палас Гарнье», а иногда ведет в более интересные залы послушать оркестр или выпить шампанского, или на бал в центре города, ради которого она наряжается в новое платье из бирюзового шелка или розового атласа. Он явно показывает, что гордится ею.
А главное, он поддерживает ее в стремлении писать, одобрительно кивает даже на самые смелые эксперименты с красками, светом, грубыми мазками в стиле, который она видела на самых новаторских современных выставках. Он, конечно, никогда не отнес бы ее к ниспровергателям устоев, он просто уверяет ее, что она художница и должна делать то, что ей кажется нужным. Она объясняет ему, что, по ее мнению, живопись должна отражать природу и жизнь, что ее трогают наполненные светом пейзажи. Он кивает, хоть и добавляет осторожно, мол, ему бы не хотелось, чтобы она слишком близко знакомилась с жизнью: природа — это прекрасно, но жизнь иногда мрачней, чем она думает. Он рад, что у нее есть увлекательное занятие в стенах дома, он сам любит искусство, видит ее дар и желает ей счастья. Он знаком с очаровательной Моризо, и встречался с Мане, и не забывает напомнить, что они принадлежат к хорошим семьям, несмотря на репутацию Эдуара и его аморальные эксперименты (он пишет женщин легкого поведения), это уж слишком современно, какая жалость, при столь яркой одаренности.
В сущности, чаще всего Ив выводит ее в галереи. Они, наряду с миллионами других зрителей, каждый год посещают Салон, прислушиваются к пересудам относительно самых знаменитых полотен и работ, которыми критики пренебрегают. Иногда они прогуливаются по залам Лувра, где она видит, как начинающие художники копируют картины и скульптуры, иногда это даже одинокие женщины (несомненно, американки!). Она не может заставить себя открыто восхищаться обнаженной натурой в его присутствии, тем более героическими мужчинами. Она понимает, что ей никогда не писать «ню». Сама она прошла формальное обучение в частной студии художника-академиста, копируя гипсовые слепки, подаренные матерью до ее замужества. Во всяком случае она очень старалась.
