Владимир Орешкин - Вдох Прорвы
— Тихая.
— Тогда еще мороженое… Я поступаю на подготовительные курсы, — английский язык, сейчас без него никуда. Хочешь, будем ходить вместе?..
— От твоей энергии хочется взвыть. Ее не переплюнешь.
— Тогда пошел бы умылся… У нас такие планы… Через двадцать минут придут клиенты.
6Нам нужно было оказаться на месте в семь вечера, потому что в шесть дневной персонал усаживался в автобус и отчаливал. Какое-то время — на случайности, — к семи в дурдоме становилось малолюднее.
Собственно, не имело значения, сколько там будет людей, но я решил, так будет надежнее.
Иван рулил не ахти как, чувствовалось, ему не хватает практики… То мы, раза три или четыре, чуть не угодили кому-то в багажник, то сзади, когда Иван тормозил, слышался отчаянный визг тормозов. То не вовремя, он с одного ряда начинал перестраиваться на другой, так что все движение вокруг входило в ступор, и сквозь скрежет визжащих шин слышался такой мат, что он, как ученик средней школы, должен был бы сгореть со стыда.
Но не сгорел.
То вдруг ему приходило в голову кого-нибудь обогнать, какую-нибудь болтающую по телефону дамочку-водителя, — и это было самое непредсказуемое, потому что, когда он это делал, мне кажется, закрывал глаза…
Но добрались мы благополучно. Потому что, небеса сжалились над нами. Ни как иначе…
Не имело значения, сколько там будет людей. Сто, двести или тысяча…
Я сам не понимал, почему все это не имеет значения. Я просто это знал. Внутри меня, там, где расположено сердце или душа, или голова, — в самой какой-то сердцевине меня, где было сосредоточено мое «я», жило знание, что все это чепуха. Люди, которые могли бы помешать мне.
Но не смогут.
Мне невозможно было помешать сделать то, что я хотел сделать.
Я вошел в проходную, где прямо на амбарной книге играли в карты охранники, и кивнул им: привет.
— Привет, — бросили они, не отвлекаясь от своих карт.
Прошел турникет, он послушно повернулся, пропуская меня на территорию.
Нужный кирпичный забор был не виден отсюда в подступившем вечере, но я знал направление.
По пути встретилась медичка, в телогрейке и с ведром в руке, на котором зеленой краской было написано: «для воды». Для воды, для чего же еще предназначены ведра. Или у них у всех здесь что-то случилось с разумом, величайшим из возможных даров природы.
«Для воды, для воды»… — твердил я себе, приближаясь к нужному месту. Можно подумать, я тренировался произносить заветный пароль, так привязалась ко мне эта фраза.
Камеры над дверью проходной я в темноте не заметил, камера предназначалась не для меня, для воды… Для воды…
Дверь открылась, — я оказался в пустом тамбуре. Формула была такая: пока не закроешь одну дверь, другая не откроется. Поэтому свою я затворил аккуратно, со всей тщательностью, на которую только был способен.
Затворил, и сказал в пространство:
— Открывай.
— Да, проходите, — услышал я, искаженный микрофоном голос.
Так и должно было случиться, никак не могло случиться иначе.
Открыл внутреннюю дверь, и снова оказался в райском местечке.
Текла речка. Сквозь темноту, под светом горящих окон китайского дома, различалась площадка для размышлений.
Я прошел по дорожке, и оказался пред стеклянными дверьми, с огнедышащими драконами на них. Двери, при моем приближении, молча и беззвучно раздвинулись. Девятнадцать часов, двадцать минут…
Конечно же, двинулся на кухню, куда еще я мог пойти. Проверить, не трясет ли починенный мной холодильник.
Его не трясло. Я постарался на славу. Справился с «Дженерал-электриком» при помощи одного только гаечного ключа. То есть, почти с одной только матерью… Как исконно русский человек.
— Привет! — сказал я громко.
— Привет, — ответили мне.
Она стояла в дверях, как в прошлый раз. Стояла, смотрела на меня огромными глазами. Но в этот раз я почему-то не поплыл в них, а увидел только измученный взгляд смертельно усталой, почти потерявшей всякую надежду девчонки.
— Значит, ты тогда не шутил, — сказала она, без каких-либо интонаций в голосе.
— Ты собралась, надеюсь, — всякие платья, кофточки, косметика, — сколько у тебя чемоданов?
— Один.
— Тогда пошли. Водило ругается, он несовершеннолетний, боится ездить по ночам. Да я бы и днем с ним ни за что не поехал, если бы не такой случай.
— Ты хорошо подумал? — спросила она прежним своим безрадостным безучастным голосом.
На этот раз она была вся в черном, — в черном длинном платье, но опять же, в туфлях на высоком каблуке.
— Над чем? — удивился я. — Над чем мне нужно было хорошо подумать?
— Ну, тогда здравствуй, — сказал Маша, подошла ко мне, и упала мне на грудь.
Я так понял, ее угораздило потерять сознание.
Пока я опускал ее в кресло, пока суетился насчет нашатырного спирта, которой так и не нашел, она пришла в себя сама.
— Что мы теперь будем делать? — спросила она, когда я уже пребывал в полном отчаянье, потому что в дурдоме не было ни одной склянки с нашатырем. Это же предмет первой необходимости. Они должны быть на каждом углу, в каждом ящике, на каждой полке, на полу должны быть разложены…
Я оглянулся.
— Фу ты, — тебе лучше?
— Как мы отсюда выйдем?.. Как ты себе это представляешь?..
— Как вошли, так и выйдем.
Она была прекрасна, даже в этом, полуобморочном состоянии, — она была самой прекрасной на свете. Обморок придал какую-то асимметричность ее фигуре, тому, как она полулежала в кресле. И асимметричность эта была верхом совершенства всех возможных женских фигур.
Я смотрел на нее, не веря, что стою рядом с ней, в этой небесной особой, и она снисходит до того, что даже позволяет помочь ей… Она смотрела на меня, словно бы, знала ответы на все мои неразрешимые вопросы, — но из милости, позволяла мне самому разрешить их.
— Как мы вошли? — спросила она меня.
— Вошел я, а выйдем — мы, — сказал я.
Бред какой-то получался, а не разговор двух взрослых людей.
— Ты можешь передвигаться?.. Где твой чемодан?
— Нам нужно спешить?
Да, нам нужно спешить, — потому что что-то во мне билось на пределе, на таком пределе, что, того и гляди, сломается. Если сломается, — то это будет катастрофа.
Еще несколько минут и, — все.
Но Маша что-то поняла, вернее почувствовала. Потому что встала, ее опять повело, она едва опять не упала в кресло, но пересилила себя, и поднялась снова.
— Вон чемодан, — сказала она.
Чемодан, — это черная сумка, довольно объемная, я поднял ее — она весила довольно серьезно.
— Пошли, — сказал я.
— Не верю, — сказала Маша, делая попытку подняться с кресла. — Мне кажется, я сплю.
— Но сон хоть ничего? — поинтересовался я, ради приличия…
Я вел ее, как выводят раненого фронтового товарища с поля боя, обняв за талию и крепко прижав к себе. Она обхватила мою шею, сжала рукав моей куртки, так крепко, что я чувствовал рукой ее ногти, — это была судорога, она вцепилась в меня, ни за что не желая отпускать… Ее доверие переполняло меня самой щенячьей гордостью.
Но время, время… Нужно спешить.
Я толкнул дверь, мы вошли в тамбур.
— Открывай, — сказал я.
— Да, проходите, — прозвучал тот же, искаженный микрофоном голос, — и через несколько секунд мы оказались на улице.
Маша была только в своем траурном легком платье, а здесь к вечеру ударил морозец. Но ничего, потерпит, не много уже осталось.
— Ты подкупил их?.. — спросила она. — Но это невозможно…
Я шел, стараясь идти, как можно быстрей, — нес сумку и почти нес девушку.
Так что мимо мрачных в ночи дурдомовских корпусов мы промчались, не бросив на них даже прощального взгляда.
Охрана все так же дулась в картишки. Маша испугалась этих безобидных ребят, любителей перекинуться в подкидного, — еще крепче сжала мой рукав, так что от травмы уже не было спасения.
— Большой привет, — бросил я им.
— И тебе того же, — ответили они, не отвлекаясь от своего благородного развлечения.
Даму мою они не заметили вообще.
7До машины я едва дошел, — меня клонило в сон.
Иван вышел навстречу, взял у меня сумку, принялся заталкивать ее в багажник.
— Познакомьтесь, — сказал я. — Маша, это Иван, наш финансовый босс… Иван, это Маша, о которой я тебе рассказывал…
Язык меня еле слушался. Он заплетался, не желая произносить никаких слов, а желая, чтобы его оставили в покое. Он хотел отделиться от меня, такого болтливого, и не иметь со мной ничего общего.
— Посплю… — сказал я, этим языком. — Вы здесь сами…
Мне кажется, я все-таки успел добрести до заднего сиденья, совершил над собой это нечеловеческое усилие… Или только кажется. Глаза мои закрылись, отгородив от всего остального, и я тут же стал улетать, далеко-далеко, на чем-то беспредельно мягком, куда-то бесконечно далеко, — растворяться, растворяться, растворяться…
