Марсель Монтечино - Убийца с крестом
Когда он подходил к своему фургону на стоянке, один из молодых негров отделился от толпы и преградил ему путь.
— Эй, мужик, закурить не найдется? Дай пять долларов. — На черном не было ни рубахи, ни обуви — ничего, кроме грязных брюк. Уолкер хотел было обойти его, но наткнулся на еще одного.
— Эй, пидорюга, ты оглох, что ли?! Гони пятерку! — Он слегка толкнул Уолкера в грудь. Уолкер отбросил черную руку.
— Не прикасайся ко мне, ниггер!
В ту же секунду остальные черные повернулись и двинулись на него.
— Что ты сказал, козел? — спросил стоявший напротив.
Уолкер протолкнулся мимо него и пошел к машине.
— Ты куда это собрался, пидор? — Негр без рубашки не отставал от Уолкера, оживленно жестикулируя. — Кого это ты обозвал ниггером, дерьмо? Вонючий белокожий педик! Чего это ты так заспешил? Ну, иди сюда, назови меня ниггером еще раз!
Вокруг полуголого негра сгруппировались остальные; их взгляды не предвещали Уолкеру ничего хорошего. Один из них швырнул полпинтовую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Бутылка разбилась о дверь фургона — Уолкер едва успел залезть внутрь. Толпа испустила сердитый вопль.
— Ниггеры тебе не нравятся, козел? Спроси свою мамашу о ниггерах — ей они уже точно "нравятся! Она любит ниггеров с большими такими!
Они засмеялись.
— Она тащится от такого большого, толстого ниггера!
— Ты мразь...
— Пидор ирландский! Куда засобирался, а?
Черные столпились перед фургоном. Кто-то начал стучать по машине. Кто-то вытащил большой ключ и стал царапать им краску.
— Давай выходи, собачье дерьмо!
Уолкер завел мотор, включил сцепление и резко нажал на газ. Машина рванулась вперед, и толпа бросилась врассыпную. Один из них оказался недостаточно проворным — колесо проехало ему по пальцам ноги, и он взревел от боли и ярости:
— Я убью тебя! Я тебя убью, пидорюга!
Другой негр швырнул вслед фургону пустую бутылку. Бутылка приземлилась на дороге и, не разбившись, скатилась в сточную канаву.
— Мы знаем тебя, ублюдок! Мы тебя разыщем, козел!
— Уж поверь в это, белый! Поверь!
Посмеиваясь, Уолкер гнал машину по Юкке. Улица была пуста. Проскочив несколько раз на красный свет, он снизил скорость и свернул на юг, в сторону от Голливуда. Через несколько минут он ехал уже по богатому жилому району. Вдоль улиц росли дубы и ивы. Кирпичные и каменные дома были обнесены заборами из литого железа и поставлены на сигнализацию. Сточные канавы — чисто выметены. Уолкер остановился подальше от уличных фонарей, на краю небольшого тенистого парка. Он развернул сандвичи и поел, не выходя из машины. На улице было безлюдно и тихо. Уолкер попил молока. На улицу свернула черная с белым машина лос-анджелесской полиции. Ехала она очень медленно, освещая деревья парка прожектором на крыше. Уолкер замер. Патрульная машина миновала фургон и медленно скрылась вдали. Он осушил пакет до конца, смял его, выскользнул из фургона и запер дверь.
В парк он вошел небрежной походкой, засунув руки в карманы подрезанных джинсов. За деревьями, обозначавшими периметр парка, находилась бейсбольная площадка, окруженная беговой дорожкой. Выйдя на дорожку, Уолкер побежал легкой трусцой. Гаревая дорожка похрустывала под его кроссовками. Сделав два круга, он начал было наматывать третий, но неожиданно соскочил с дорожки и помчался по ухоженной лужайке, в конце которой виднелась кирпичная стена в семь футов высотой — она окружала парк сзади. Не сбавляя шагу, он взлетел на стену, изящно перепрыгнув на другую сторону. Там оказалась пустая автостоянка. Пригнувшись, Уолкер застыл в ожидании — ни дать ни взять кот. Несколько минут прошло в полной тишине. Он выпрямился и подошел к задней части здания. Как и стена стоянки, здание было из красного кирпича. К черному ходу вели ступеньки из белого мрамора. Уолкер стоял перед стеной, залитой лунным светом, и смотрел на нее с видом художника, взирающего на девственно чистое полотно. Тихонько хмыкнув, он вытер руки о футболку и вытащил из-за пояса своих укороченных джинсов аэрозольный баллончик. Через несколько минут все было закончено. Он перепрыгнул через стену, и стоянка вновь опустела.
Воскресенье, 5 августа
10.15 утра
Веки Эстер дрогнули, глаза открылись. Взор, скользнув по подушке, которую она обнимала обеими руками, остановился на циферблате часов, и она застонала. Натянула одеяло на голову и еще плотнее вжалась в матрац.
Она пролежала так без сна минут пять. Затем откинула одеяло и потянулась за сигаретой. Встала, подошла к окну и посмотрела в щелку жалюзи. Из пелены смога, словно серые призраки, выступали вершины Голливуд-Хиллз.
«В воскресенье», — подумала Эстер. Выключила кондиционер и, когда шум мотора стих, услышала внизу бор-мотанье телевизора. Не расставаясь с сигаретой, она спустилась, как была босая, в просторном черном свитере с надписью на груди «L.A. Raiders», в котором спала.
Малыш Бобби в жокейских шортах распластался на ковре перед телевизором. Вокруг были разбросаны воскресные комиксы в пестрых обложках, учебники, романы и атлас мира, открытый на карте штата Калифорния. Неужели этому ребенку никогда не надоест читать?..
— Тебе не мешает шум из этого ящика? — спросила она со ступенек.
— Привет, ма! — Малыш Бобби вскочил, подбежал к ней и обнял. Она взяла его личико в ладони и расцеловала.
— Протри очки, детка.
Малыш Бобби протер стекла очков краем майки.
— Завтракал? — спросила Эстер, проходя на кухню.
— Нет, мама. — Бобби последовал за ней. — Съел банан.
— А почему ты не на улице, с другими ребятишками? Смотри, как там красиво, какой туман...
— Да я только недавно проснулся. Мы с бабулей допоздна смотрели телек.
Эстер принялась готовить кофе. На секунду замерла, подняла на него глаза.
— С бабулей?
— Правильно, мама, — капризно и с вызовом ответил малыш Бобби.
— Правильно! — Эстер рассмеялась. — Ай-ай-ай! Как вам это нравится? Поправляет собственную мамочку!
— Но мам!
— Ладно, ладно. Давай договоримся так. Иди выключи этот треклятый телевизор, а я тем временем приготовлю нам прекрасный и вкусный, настоящий воскресный завтрак.
— Но, мам, я же смотрю эту программу!
— Ну тогда хоть потише сделай.
— Хорошо. — Малыш Бобби выбежал из кухни.
Эстер поставила кофейник на плиту. Вскрыла упаковку бисквитов с маслом, выложила их на противень и поставила в духовку. Затем вскипятила воду и вылила ее в кастрюлю с овсяными хлопьями. Потом извлекла одну из тяжелых черных сковородок, нарезала толстыми ломтями канадский бекон и поджарила его с четырьмя яйцами. Поставила две тарелки с едой на поднос, туда же поместила корзинку с бисквитами, масло, баночку джема, кленовый сироп. Нашлось место и для высокого стакана с молоком и чашки кофе для себя. Затем она понесла тяжелый поднос в гостиную. Малыш Бобби пребывал в той же позе: лежал животом вниз на полу перед телевизором, болтая в воздухе голыми пятками. Эстер, сдвинув в сторону журналы и воскресную газету, поставила поднос на кофейный столик.
— Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
— Угу.
— Нет, этого не будет.
— Но ты же сама не переоделась, мам!
— Я — это совсем другое дело.
— Ой, ну мам!
— Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
— Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
— А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
— Ага.
— Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем — снова на мать.
— Как положено говорить? — спросила Эстер.
— Да.
— Да, а дальше?
— Да, мэм.
— Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
— Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
— А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока — слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
— Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, — задумчиво жуя, продолжал Бобби, — называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
— Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры — самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
