Рекс Миллер - Грязь
— А, эта стриженая шлюха — сказал он.
Джек тогда содрогнулся, подумав о том, что точно так же делает он сам, и ничего больше. Он только облегчался физически, это не имело никакого отношения к любви — только моментальное очищение и восстановление нервной системы. Это все равно что заниматься любовью, когда в семье кто-то умер. Налицо лишь защитный механизм, освобождение.
Господи, а эта женщина сделала с ним такое! Эдди могла им завладеть и перевернуть в нем все, независимо от того, где витали его мысли. Он мог быть даже глубоко погружен в думы об убийстве Касикофф.
Его мозг постоянно работал, пытаясь понять этого странного и ужасного убийцу, он напрягался так, что, казалось, чувствовал пульс города, он скользил в странных ритмах темного мира, мира его профессии.
И среди теней этого преступного мира, глубоко внутри, где ничто человеческое не может жить, мысль об этой женщине осветила его, как яркий золотой свет. Она была для него башней. И ее сексуальность могла зажечь его в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты.
Она стояла спиной к нему. Ее волосы были скручены и уложены так же, как на фотографии в “Чикагской жизни”. И он сравнивал живую Эдди с Эдди на фотографии. Снимок был наклеен на бумагу и помещен в аккуратную рамку с надписью: “Мама и Джек”. Это была работа Ли Анны, выполненная старательно и с любовью.
Но когда Эйхорд видел эту фотографию, он приходил в ярость, вспоминая все то, что было связано с ней. Хотя он ничего не говорил Эдди, ему было интересно, догадывается ли она о его реакции на эту историю. Он хотел быть с Эдди и с Ли Анной, чтобы защищать их, но предпочитал не афишировать свою связь. Однако одна ушлая репортерша из “Чикагской жизни” перепечатала фотографию, сопроводив ее рассказом о суперсыщике и о вдове одной из жертв. Там же был помещен небольшой комментарий женщины по имени Викки Дафф, которую назвали свидетельницей. Разъярившись, Джек позвонил репортерше.
— Прежде чем публиковать какие-либо фотографии, вы должны были подумать, законно это или нет. Боюсь, вы сами себя бросили в котел с очень горячей водой, и вам не поздоровится.
Он почувствовал себя еще более задетым, когда услышал ее ответ:
— Значит, вы настаиваете на том, что я нарушила закон, напечатав этот снимок?
— Заявляю вам на чистом и понятном английском языке: я считаю верхом безответственности для журналиста опубликовывать такого рода тенденциозно подобранные, дурацкие слухи в то время, когда идет серьезная работа над раскрытием преступления.
— Это не слухи, и вы отлично знаете об этом. Вы на виду у всех, Джек, и должны к этому привыкнуть. Первая поправка к конституции дает мне право на подобные публикации.
— Первая поправка не позволяет вам ставить человека в угрожающую его жизни ситуацию только для того, чтобы сделать рекламу себе и своей газете. Это не только безответственно, но и дает основание для судебного расследования. Вы можете поднять палец вверх, но если он ударит меня по носу, это уже драка. Вы также не имеете права использовать первую поправку для распространения злых сплетен или искажать реальность для того, чтобы повысить тираж вашей газеты, или...
— Если вас оклеветали, у вас есть такое же, как и у других граждан, право искать защиты у закона и вы можете...
— Я сам знаю, что я могу делать, а вы знаете, что можете вы. Я вижу, как вы старались быть честным репортером. Но предупреждаю: вы ступили на тонкий и опасный лед. В первую очередь это...
— Простите, Джек, у меня сейчас нет времени. Если вы думаете, что я написала в газете что-то не так, извините меня, но я не могу поступать иначе, как только писать о том, что вижу. Спасибо за звонок, всего доброго!
Связь прервалась, короткие гудки зазвенели в ухе. Что сделано, то сделано! Он выбросил все это из головы, любуясь шелковыми струящимися волосами Эдди. Задувший из пригорода ветер поймал ее красивую гриву и прядями разбросал по лицу, и Джек почувствовал откровенную и глубокую гордость, которая пьянила его, как вино. Гордость за то, что она, такая красивая, доступная, обворожительная, принадлежит ему. И когда Эдди стояла на своих длинных, стройных ногах, все еще на высоких каблуках и что-то ему готовила, эти гладкие ножки, эти прекрасные коленки, видные из-под короткой юбки (слава Богу, короткие юбки опять в моде), маленький фартук, аккуратно повязанный на ее тонкой талии, — все это удивительно переполняло и возбуждало его. И действительно, любуясь ею, думая о том, как эта женщина прекрасна, он захотел ее опять.
Она обернулась, посмотрела на него, перехватив взгляд его горящих глаз, таких притягательных, серьезных, сексуальных, и прочитала его мысли.
— Только не перед ужином, — поддразнила она его, — тебе придется подождать и получить десерт в конце еды, как и положено.
— А вот скандинавы иногда начинают еду с десерта.
— Но мы не в Скандинавии.
— Ты всегда каламбуришь?
— А-га. — Уловка Джека не удалась, и это немного расстроило его. Он встал, подошел к ней сзади совсем близко и прижал к себе эту женщину, от которой был без ума.
Она пахла так великолепно, как... что это был за аромат? Какая-то смесь мускуса, свежего хлеба и невообразимо возбуждающих духов. Он принюхался опять к ее шее и прижался к ней.
— О, Джек!
— Ты сказала на десерт?
— А-га.
— Но ты не десерт, ты нечто другое, ты знаешь это?
— Джек? — Сейчас она не хотела этого. Что-то иное было у нее на уме. Он вопросительно посмотрел в ее посерьезневшие глаза, когда она повернулась к нему.
— Да. Что?
— Этот человек...
— Что?
— Человек...
— Какой человек?
— Понимаешь, тот, кто это все делает.
— Более или менее понимаю.
— У тебя есть его фотография?
— А-га, — он кивнул с усердием.
— Ты думаешь... — Она оставила вопрос висеть в воздухе. Кухня и столовая, маленькое открытое пространство со столом и стульями, было пусто без Ли. Джек вдруг забеспокоился, как там девочка у ее друзей? Странно, подумал он, когда Эдди спросила его о фотографии убийцы, он инстинктивно вспомнил о Ли Анне.
— Что? — сказал он.
— Могла бы я взглянуть на нее? — нежным, очень мягким голосом спросила его Эдди.
— Конечно... да. Я... но ты уверена, что это хорошая идея?
— Я хочу посмотреть, как он выглядит, — прошептала она. Если бы он не видел движения ее губ, он не был бы уверен в том, что она сказала, даже если бы они стояли еще ближе друг к другу.
— Хорошо, — ответил Джек. Он все еще стоял около нее, не двигаясь, сопротивляясь ухудшению настроения. Ему очень не хотелось показывать ей эту фотографию: этот человек убил ее мужа и оставил Ли без отца. Нет, не человек, а монстр в человеческом образе. Эйхорду казалось аморальным показывать ей его физиономию.
— Если ты думаешь, что все нормально, я бы хотела взглянуть.
— Конечно, — согласился он. Но он так вовсе не думал. Ничего хорошего из этого не выйдет! Однако он подошел к своему кейсу, открыл его и вытащил тонкую папку, из которой извлек то, на что она хотела посмотреть.
— О! — Ему показалось, что Эдди произнесла именно этот звук. Пара черных, как уголь, твердых, как алмаз, поросячьих глаз взирали на нее с грубого, но в то же время в чем-то детского лица клоуна. Даже эти две фотографии, грубые и зернистые, на которых была запечатлена эта физиономия, где убийца и не стремился изобразить человеческий взгляд, даже эти снимки, сделанные в Марионской федеральной тюрьме, таили в себе угрозу.
Лицо этого человека хранило какое-то детское выражение, толстое лицо с ямочками на щеках казалось безобидным. Однако Эдди почувствовала холодную дрожь, когда осознала, что этот человек убил и изуродовал Эда. А потом убил еще многих людей и сейчас убивает, отбирая жизни без всякой причины.
— Джек? — Она пыталась что-то сказать, и Эйхорд взял фотографию из ее трясущихся рук, из глаз Эдди полились слезы, и она упала в объятия своего любовника. Он держал ее так очень долго, пока ее трясло от горечи потери и гнева. А он, обнимая ее, думал, что она плачет из-за своих выцветших, потемневших, обуглившихся и уже полузабытых воспоминаний.
— Ну, ну, будет, полно!
— Нет, — жалобно плакала она, не в силах произнести больше ни слова. Но вот она выплакала свое, и Джек подвел ее к стулу.
— Ну перестань! Посиди, отдохни!
— А, а, а, а, а... — Эдди как будто выдавливала из себя слезы, но лицо ее было уже сухо. Теперь он пересадил ее за кухонный стол и заглянул в досье, не читая его, — он помнил там каждое слово. Потом начал искать пузырек с успокоительным — Джек знал, что он где-то здесь, на кухне. Обнаружив лекарство в одном из ящиков, между печеньем и концентратом для завтрака, вылил немного содержимого в кофейную чашку, радуясь, что средство предназначается не для него, хотя и сожалея, что его выпьет красивая женщина. Он разбавил смесь водой из-под крана.
— Выпей немного этого. — Эйхорд поставил чашку перед Эдди. Она смогла взять ее обеими руками и отпила немного, как птичка, затем передернула плечами и отставила, помотав головой. Он забрал чашку и вылил остаток в раковину. Потом опять взял досье и, невнимательно пробежав глазами фразы и предложения, которые уже засели в его голове, уставился на лицо, которое, возможно, даже мать злодея не очень любила. Улыбка выглядела, как на рекламе, зубы были предназначены для того, чтобы рвать мясо, — огромные, бесформенные зубы без единого дефекта, совершенные и ужасные в своем совершенстве зубы, попорченные цивилизацией, например, вырыванием пробки из бутылки, которую сейчас просто невозможно отвернуть. Человеческие зубы акулы, предназначенные для дела.
