Луи Байяр - Черная башня
По-прежнему тщательно соблюдая дистанцию, Видок опускается на матрас, очень осторожно, так что не шуршит ни одна соломинка.
— Шарль, — произносит он, — вы знаете, почему месье Тепак привез вас сюда?
— Конечно, знаю: потому что я здесь никогда не был.
— Вы понимаете, что месье Тепак умер?
Молодой человек слегка хмурится.
— А, понятно. Он ушел туда, где встретится с мамой и папой.
Его лоб снова разглаживается, и воланчик возобновляет свои полеты от одной ноги к другой.
— Шарль…
Желая то ли выразить сочувствие, то ли пересечь некую незримую черту, не знаю, Видок выбирает этот момент, чтобы протянуть руку. Рука движется в направлении плеча молодого человека, но так его и не достигает. Молодой человек, словно ударенный электрическим током, отскакивает прочь. Отступает на два шага и делает три долгих вдоха. Вся эта последовательность действий имеет ритуальный оттенок, словно он совершает таинство.
— Мне это не нравится. Когда меня трогают. Неожиданно.
— Прошу меня простить.
— Да нет, ничего. Вы ведь не знали.
Видок засовывает руки под бедра. Предоставляет молчанию нарасти, сгрудиться наподобие облаков.
— Что ж, Шарль. Если вы не возражаете, задам вам еще один вопрос. Вы король Франции?
Молодой человек некоторое время смотрит на него — а потом начинает хихикать.
— Что вы такое говорите! — Он качает головой. — У нас ведь уже есть король. Хотя говорят, он толстый и ему трудно ходить. Бедный король.
Видок закладывает руки за шею.
— Шарль, вам когда-нибудь приходилось бывать в Париже?
— Приходилось. Только я думаю, что это происходило во сне.
— Почему вы так думаете?
— Потому что я туда летал.
— А-а! — Из горла Видока вырывается что-то вроде писка. — Что ж, Шарль, мы с доктором Карпантье хотели бы пригласить вас в Париж. В качестве нашего гостя.
— Когда?
— Сейчас.
Его рот дергается.
— Мне понадобится моя куртка.
— Конечно, возьмите ее.
— И еще…
— Что?
— Как вы думаете, Агата согласится, пока меня не будет, присмотреть за растениями?
— А мы ее спросим. Думаю, она не откажется.
— Надо будет подвязать луковицы. После цветения.
— Что-нибудь еще?
В течение нескольких секунд он занят тем, что подбрасывает волан. Потом смотрит на нас и знакомо выпячивает нижнюю челюсть.
— А в Люксембург можно будет заехать?
— Во дворец? Думаю, это несложно устроить.
— Нет, извините, я неправильно выразился. Я имел в виду Люксембургский сад.
— О, как раз на днях мы с доктором Карпантье там прогуливались. Правда, Эктор?
— Ну да.
Это первые слова, произнесенные мною с момента, как я вошел в комнату, — и только теперь Шарль по-настоящему меня замечает. Как будто искупая этот пробел, следующие полминуты он проводит, рассматривая меня. Изучая во всех подробностях.
Наконец он нарушает молчание:
— Так вы там были? А каштаны цвели?
— Каштаны…
Как ответить? «Не знаю»? «Кругом был туман»?
— Да, — говорю я. — Каштаны были в самом цвету.
Он еще некоторое время разглядывает мое лицо.
— Доктор, у меня раньше был кролик, вы на него похожи.
— Кролик?
— Он был очень верный друг, но потом кто-то его съел. Кажется, лиса.
Глава 23
СЦЕНА БЕЗЖАЛОСТНОГО ИСТРЕБЛЕНИЯ С УЧАСТИЕМ ФИСТАШЕК
Во второй половине дня мы отбываем в Париж. Не в общей карете, которая доставила нас сюда, а в открытом экипаже, специально нанятом Видоком по такому случаю. Гори в наказание назначается кучером, но единственный протест, который я слышу по дороге домой, исходит от самого экипажа: он скрипит артритными колесами, плюется камнями, швыряется гнилыми грушевыми косточками, а на одном перекрестке — даже черепахой (перевернувшись на спину, та прощально сучит нам вслед лапками).
Рядом со мной, пристроившись в уголке, дремлет Шарль Рапскеллер. В одежде убитого. Тщательно вычищенная круглая шляпа, старомодный жилет, черные штаны и черные шерстяные носки — все это досталось ему прямиком из гардероба Тепака. Самому Шарлю принадлежат лишь сапоги с медными пряжками да сюртук, по счастливому стечению обстоятельств того же желтого цвета, что и брызгающая из-под колес грязь. Но эти вещи безусловно и безошибочно его. Запахнув полы сюртука, он, как только экипаж приходит в движение, засыпает. Единственным признаком того, что внутри желтого панциря находится что-то живое, является его круглое загорелое лицо, торчащее наружу.
— Он, в самом деле, спит? — косится Видок.
— По-моему, да.
— Может быть, вы проверите?
Стараясь действовать предельно осторожно, я приподнимаю Шарлю веко.
— Спит. Да.
— В таком случае постарайтесь объяснить мне, как мы ухитрились угодить в эту чертову переделку?
За все время нашего краткого знакомства я ни разу не видел его в таком мрачном настроении. Двое убитых. Убийца разгуливает на свободе. Исполнители выстраиваются в очередь за инструкциями у окошка исповедальни…
— И не забудьте, — добавляет, словно угадывая мои мысли, Видок, — так называемый король. Понятия не имеющий, что ему надлежит быть королем. Что, скажите на милость, мне делать с ним?
— Не знаю…
— Ах! — Видок склоняет голову в притворном почтении. — У доктора Эктора что-то на уме.
— Ничуть, просто…
— Что?
— Все совпадает.
— В каком смысле — совпадает?
— В том смысле, что если Людовика Семнадцатого действительно спасли — согласно легенде, похитили, — то вполне естественно предположить, что после всего пережитого с ним что-то будет не в порядке.
Я жду, когда Видок меня прервет. Но он, в виде исключения, весь обратился в слух.
— Только подумайте, — продолжаю я, — что перенес мальчик за годы заключения в Тампле. Представьте, как издевались над его телом и душой. Его били, заперли на многие месяцы в камеру. Он страдал от тяжелой и мучительной болезни. Его разлучили с сестрой. Отца у него на глазах потащили на казнь, его самого заставляли оговаривать собственную мать. Он уцелел, но последствием травмы могла стать некоторая… некоторая перестройка…
— Перестройка?
— Так говорится в медицинской литературе. Бидо-Моге обнаружил, что у детей, которых регулярно бьют, налицо все признаки повреждения мозга, даже если мозжечок и кора головного мозга фактически не затронуты. Заторможенность, неспособность сосредоточиться — все эти симптомы, которые мы связываем с идиотизмом, могут быть просто-напросто способом ухода от враждебного окружения.
— «Способом ухода», — повторяет он, извлекая из кармана горсть фисташек. — До такой степени, что они забывают собственное прошлое?
— Предположительно, да.
— Значит, вы утверждаете, что у Людовика Семнадцатого амнезия?
— Я утверждаю, что ему пришлось вытеснить из сознания определенные фрагменты своей жизни. Более того, определенные фрагменты своей личности.
Жуя фисташки и криво улыбаясь, Видок качает головой.
— Господи боже.
— Что такое?
— Вы верите, Эктор.
— Нет…
— Я вижу по вашему лицу. Вы считаете, что все это правда и он король.
Рука Шарля едва заметно подергивается, словно он протестует против такого поворота беседы.
— Я не знаю, кто он, — говорю я.
В этот момент я испытываю внезапное острое желание увидеть отца. Пусть он будет с нами здесь, в экипаже, пусть расскажет, что произошло за толстыми каменными стенами Тампля…
Видок вынимает орех из скорлупки и забрасывает в рот.
— Вы кое о чем забываете, — произносит он. — Что, если наш юноша симулирует?
— Думаю, для этого требуется человек похитрее.
— Ха! Если бы вас хоть раз надули, вы бы знали, какими хитрыми могут быть так называемые простаки. Возьмите, к примеру, этого Месье. Он гений или идиот? — Видок скептически складывает руки на груди. — Убийство в общественном месте. Чертовски хороший способ привлечь к себе внимание, вам не кажется?
— Ну… — Я подавляю зевок. — Может быть, вы своим появлением заставили его поторопиться.
— В самом деле? И откуда он узнал, что старина Видок едет в Сен-Клу? Вы ему сообщили?
— Я и про себя-то не знал, что еду.
Воздух насыщен ароматом фисташек, грязи и пыльцы, а также ароматом самого Видока, безошибочно узнаваемым, забивающим все остальные запахи.
— Подведем итоги, — произносит он. — Преимущество на нашей стороне. Месье убил не того, кого надо. Более того, он не знает, что убил не того. И это дает нам время.
— Время на что?
— Найти убийцу, Гербо. Этим займусь я. А ваша работа — вычислить, что именно знал ваш отец. Покойный, черт его побери, — добавляет он тихо.
