Жан-Кристоф Гранже - Кайкен
Ужин прошел как нельзя лучше. Оливье, которого терзала совесть, усыплял ее шутками и ужимками. С помощью grissini torinese,[20] поданных к спагетти, он умудрялся имитировать разных тварей: вставлял палочки в уголки рта, изображая вампира, засовывал их в нос, чтобы получились моржовые клыки, за уши — и вот вам антенны марсианина. Мальчишки хохотали до упаду.
Валяя дурака, он не уставал восхищаться красотой своих детей — как, впрочем, и любой другой отец. Но он к тому же не мог нарадоваться их смешанному происхождению. Акира Ифукубе и Тейзо Мацумура в своих симфониях соединяли Дальний Восток с Западом. Сыновья дарили ему то же ощущение: гены Востока и Запада достигли в них любовного слияния.
Они все вместе почистили зубы в детской ванной и, открыв дневники, собрали ранцы. Потом каждому он рассказал по истории. Уложив детей и поцеловав, оставил дверь приоткрытой и не стал выключать свет в коридоре. Ночник в детской расцветил потолок звездами.
А ему пора было браться за дело.
36
Начал Пассан с крыши. Все чисто. Он свистнул Диего, бегавшему вдоль бордюра, и спустился. Второй этаж, спальни, детская, где мальчишки уже уснули. Пустая и тихая спальня Наоко. Обе ванные, затем каждый стенной шкаф. Свет он не включал, просто осматривал в полумраке одежду, закоулки и пол. Касаясь платьев и блузок Наоко, он не испытал ни следа ностальгии, скорее, непонятное отвращение, смутное чувство, как будто нарушает табу.
Первый этаж — и тут ничего. Как приятно опять оказаться дома! Здесь все было проникнуто ощущением строгости и чистоты, без всякого пафоса, без малейшей лирики, — проникнуто уютом, придававшим Пассану уверенности. Он вспомнил слова Адольфа Лооса из Вены, предтечи архитектуры двадцатого века: «Современный человек не нуждается в украшениях. Они ему претят…»
Гостиная, столовая — тоже все чисто. Добравшись до кухни, Пассан застыл перед холодильником. Ему пришлось пересилить себя, чтобы открыть его и взять диетическую колу. Гая все оттуда вынула, отмыла холодильник и только потом поставила продукты обратно. Пассан вновь задался вопросом, кто мог сотворить такое? Действительно ли это Гийар? Осмотрев подвал, он пришел к выводу, что все абсолютно нормально. В нем загорелась надежда: возможно, это было лишь предупреждение? Зловещая шутка?
Он достал мобильный и отправил Наоко сообщение. «Все в порядке». Поколебавшись, добавил: «Целую».
Пассан вышел на крыльцо. Ночь была темной, сырой и довольно холодной. Он пересек лужайку и обратился к подчиненным, стоявшим за белыми прутьями забора:
— Привет, девчонки. Море спокойно?
— Ты имеешь в виду это хреново болото?
Жаффре — негр с афрокосичками, в присборенных джинсах с оранжевой строчкой, словно только из чистки. Лестрейд, весь в пирсинге и татуировках, — в джинсах с бахромой, обрезанных выше коленей, и в майке с логотипом «МС5», нашумевшей группы шестидесятых.
— Каждые двадцать минут вы делаете обход, идет?
— Яволь, мой полковник!
— Проверьте номера на каждой машине, — продолжал он, не отвечая на шутку. — Пробейте их по базе. Вы в брониках?
— А ты не перегибаешь?
— Тип, который сюда забрался, уж точно не мальчик из хора.
Они кивнули без особой убежденности.
— В полночь вас сменят Фифи и Мазуайе. А вы катите ублажать своих телок.
Кивнув на прощание, Пассан вернулся в дом. В кармане зазвонил мобильный, и какую-то долю секунды он надеялся, что это Наоко.
— Я нашел родителей Гийара, — объявил Фифи.
— И где они?
— На кладбище. Оба сгорели заживо.
— Продолжай.
— Мать звали Мари-Клод Феррари.
Феррари. Как у знаменитого конструктора, чью фамилию Гийар обыграл в названиях своих автосалонов. И еще уверял, что то была его юношеская мечта — работать на заводах Феррари. Он врал: все эти названия, очевидно, воспроизводят фамилию его матери. Провокация, скрытая ненависть: эти буквы были словно плевок в лицо недостойной родительницы.
— Она держала парикмахерскую в Ливри-Гарган. Я без труда напал на след, потому что акушерка из родильного отделения вспомнила…
— Расскажи, как она погибла.
— Сгорела у себя в салоне в июле две тысячи первого года при невыясненных обстоятельствах.
Тот же год триумфального возвращения Гийара. Сначала он сжег клинику, в которой родился. Потом убил собственную мать. Гийар-пироман. Гийар-отцеубийца.
— Какого числа это произошло?
— Семнадцатого июля, в день рождения Гийара. Уж конечно, это его рук дело. Расследование ничего не дало, но поджог не вызывает сомнений.
— Муж был с ней?
— Ты не понял. Биологического отца Гийара зовут Марк Кампанес. Он почти сорок лет не видел Мари-Клод и умер в тысяче километров от нее. Два месяца спустя.
— Как ты о нем узнал?
— Да все от той же акушерки. Она помнила Мари-Клод. Парикмахерша перед родами все плакала, жаловалась, что Кампанес бросил ее из-за ребенка.
Пассан мог проследить гнев Гийара так же ясно, как огонек в ночи. Наверняка тот провел свое собственное расследование, собрал те же сведения и узнал, что родители отказались от него, потому что он родился чудовищем.
— Кто-то уже расспрашивал акушерку?
— Об этом она мне ничего не сказала.
— Что известно о смерти Кампанеса?
— Выйдя на пенсию, он поселился в глуши возле Сета. Его нашли в сгоревшей машине в зарослях приморской сосны. Преднамеренное убийство. Сиденья были пропитаны бензином. Вскрытие показало, что он задохнулся. У полиции было несколько зацепок, но так ничего и не нашли.
— Почему несколько?
— Когда-то Кампанес был полицейским в Девяносто третьем департаменте. Думали, это месть. Но расследование зашло в тупик, и дело закрыли.
Гийар, ребенок полицейского, ничей ребенок… Оливье ощутил жар костров, потрескивание пламени. Представил старика, горящего под приморскими соснами. Тело матери, корчащееся в огне среди полыхающих отрезанных волос и взрывающихся баллончиков с лаком…
— Это все, что ты нарыл?
— Ты дал мне наводку всего два часа назад.
— Разузнай побольше о родителях. Мне нужно максимум информации. Их фотографии, их биографии. А в остальном ты продвинулся?
— В остальном?
— Возможные поджоги в тех местах, где жил Гийар.
— Я не успел!
— Займись этим сейчас же.
— Уже десять вечера!
— Обзвони пожарных, жандармов, страховщиков. У тебя есть места, даты. Невелика хитрость.
— Тебе легко говорить. Да и в полночь я должен быть у тебя.
— Забудь об этом. Мы с Мазуайе как-нибудь справимся.
Теперь Пассан отчетливо представлял подростка, поджигающего свою школу и дом, потому что сам сгорал заживо в шкуре гермафродита, ставшей его тюрьмой.
— Как жизнь? — спросил панк.
— Все в порядке.
— Тогда вздремни пару часиков.
Он поблагодарил напарника и отсоединился. И только теперь понял, что все еще воняет — потом, страхом, обезьяной, — и даже сад со своими ночными ароматами тут бессилен.
37
Он мог бы, как обычно, принять душ у себя в подвале, но не хотел оставлять детей одних и воспользовался ванной Наоко на втором этаже.
Оставив Диего сторожить у дверей детской, Пассан решился войти в спальню бывшей жены. Пять лет они спали здесь вместе, но теперь ею владела одна Наоко, и сейчас комната выглядела более японской, чем прежде. Наоко не стала развешивать по стенам гравюры и набивать шкафы кимоно. Вовсе нет.
Все было куда тоньше. Куда неуловимее.
Красное стеганое одеяло, золотисто-коричневые подушки, оранжевый ковер. Наоко обожала яркие цвета, а парижский дресс-код «Все в черном!» считала оскорблением жизни, мрачным бременем, подавляющим людей и духов. Живые краски поддерживали таинственную связь с Востоком. Здесь чувствовалась какая-то упорядоченность и сдержанность, напоминавшая о Японии, неуловимая гармония, при которой ни один квадратный миллиметр не был потерян или упущен — нечто вроде врожденной учтивости к местам и вещам…
Пассан присел на край футона и безотчетно выдвинул ящик прикроватного столика. Кайкен лежал там, в своих черных ножнах из хлебного дерева. Ничего удивительного, что Наоко не взяла кайкен с собой, — она никогда не любила этот подарок, символ насилия и фанатизма старой Японии.
Но странно, что она забыла свою «сонную шкатулку», где хранился набор для здорового сна: повязка на глаза вроде тех, что раздают в самолетах, беруши, датчик влажности (она не могла спать при влажности ниже сорока процентов), компас (изголовье кровати должно быть повернуто строго на восток), глазные капли для снятия напряжения…
Шкатулка с ее содержимым выражала основную черту личности Наоко. Японка с педантичной дотошностью стремилась к крепкому сну, здоровой пище и правильному дыханию. Никогда не расставалась с увлажнителем, уверяя, что парижский воздух слишком сухой. Питалась необычными продуктами: водорослями, злаками, желе, якобы нормализующими пищеварительную систему. Даже купила себе часы-датчик кровообращения, они будили ее в самый спокойный момент циркадного цикла. Все это не имело ничего общего с банальным эгоизмом или даже погоней за комфортом — Наоко просто стремилась жить в гармонии с миром. Как это ни парадоксально, но, уважая законы природы, к себе самой она прислушивалась весьма умеренно. Она жаждала как можно полнее раствориться во Вселенной.
