Владимир Зарубин - Убить Скорпиона
Не переусердствовал ли сам Скорпион с добропорядочным поведением? Заключенные должны вести себя естественно, они же слишком вежливы и трудолюбивы целую неделю. На сегодня Скорпион назначил «развлекательную» беседу. Они приходили на место всегда чуть раньше. Женщину привозил майор. Утром, в обед и вечером он курсировал с нею на личном автомобиле. Год назад, вернувшись из отпуска, майор непонятно зачем на барже, приходившей за грузом, доставил себе прихотливое удовольствие, привезя сюда этот автомобиль. Неделю покатался, забавляя любопытных сусликов, издалека следивших за его бессмысленными автопробегами и прятавшихся при его приближении. Потом майор оставил механизированные моционы, запивая по ночам семейную драму. Теперь это средство передвижения было вновь введено в действие ради прекрасной особы.
— Хотя бы отец наш родной, — так зеки за глаза именовали начальника колонии, — задержался подольше. Неохота от такого солнышка под землю заползать.
— Да. Скоро мы распрощаемся с батей. Женится — переведется из этой дыры.
— Он женат. А ты: женится…
— Тю! Так та его бросила. Поэтому батя закладывать стал. Теперь, видишь, неделю трезвый!
— Молода она больно для него. Не пойдет…
— Чего не пойдет? Зарплата у него здесь — дай боже! Трат никаких. Мужик состоятельный.
— Что ты пиликаешь! Она лет на двадцать, а то и больше, моложе его. Ей, как нашему сержанту, почитай. Сколько тебе стукнуло, сержант?
Тот не ответил, хотя слышал вопрос.
Заключенные начали спектакль по сценарию Скорпиона. Жмурясь на солнышке как коты и бережно затягиваясь «стрельнутыми» сигаретами, четверо разглагольствовали, пропустив безответное молчание сержанта несколькосекундным промедлением, не глядя на него.
— Конечно, батя для такой девочки староват в наше время. Но если заглянуть в историю на десяток тысяч лет назад, то нет ничего нового или удивительного, — и Щуплый процитировал: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, — будет тепло господину нашему царю. И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю. Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему, но царь не познал ее».
— А тут и познавать нечего. Тут дело, кажется, уже решено.
— Точно. Отец родной снова кольцо на пальце носит.
— Чего вы пиликаете? — вмешался угрюмый тип, гробокопатель; он получил высшую меру за осквернение могил. — Отшила она батю с первой попытки.
— Отшила? Откуда у тебя такие сведения? Уж не выкопал ли ты их там…
— Козел! — гробокопатель взъярился, почуяв намек, и стал приподниматься.
Заключенные сравнительно спокойно переносят любые клички и оскорбления, кроме безобидного слова «козел». Обычно при этом «имени» среди них возникает потасовка. Сержант знал, что стычки в таких случаях неминуемы. Но тут она не произошла. От сержанта не ускользнул взгляд Скорпиона, направленный в сторону гробокопателя.
— Слышал, как надзиратели на вахте трепались, когда я пол мыл, — сказал угрюмый, усаживаясь и успокаиваясь.
— Чего же он ее возит три раза в день?
— Сержанта боится! — Щуплый улыбался. — Надеется хоть так поднять свои шансы. Зачем позавчера батя нас на беседу вызывал? Что его интересовало? Есть ли, мол, претензии к конвою? Да когда это было, чтобы ему наши претензии знать надо? Я сразу и не врубился. Лаптем прикинулся: не понял, говорю, слово какое-то мудреное. А сам думаю: на кого же он «стук» от меня услышать хочет. Батя и выклался: как, мол, сержант ведет себя на службе? Не нарушает законность? А кто его знает, говорю, молчит как сыч. Ну а с дамой — напрямую чешет! — заигрывает, спрашивает. Я его успокоил. Чокнутый, говорю, наш начальник. Ни бум-бум! Ни слова.
— И что любовь с человеком делает! Потерял батя голову.
— А ты бы не потерял, если бы…
— Я — нет! Ученые дамы — все мымры! У них ученость все чувства вытравила.
— Какая же она мымра? Изящная дамочка. Эхма! Была бы денег тьма — купил бы баб деревеньку и жил помаленьку.
«Аплодисментов не будет. Для чего этот треп? — думал сержант. — Случаен он или не случаен? Почему опаздывает майор? Тоже случайность?» Он окинул местность взглядом, не меняя положения головы. Машины майора не видно.
— Сержант, а тебе нравится гражданка барышня? — Щуплый спрашивал, а остальные притихли, ожидая чего-то. — Молчишь, значит, нравится.
— Нет, — почему-то сказал сержант.
— Неправда. Чего покраснел тогда? — Щуплый наглел, надо было бы его одернуть, но сержант воздержался, он и вправду покраснел.
— Таких девочек мало, — продолжал Щуплый. — Видишь, даже мы за неделю ни одного бранного слова не произнесли. Облагораживает. И ведь что главное? Чистота. Без какой бы то ни было червоточинки. Видать, из хорошей семьи: папа, мама, обстановка, воспитание, благородство. Музыка! Гармония! Ничего лишнего, и все в избытке. Голова кружится!
И «артисты» с искусной и дотошной достоверностью суперреализма стали, сменяя и дополняя друг друга, рисовать портрет девушки: лицо, фигура, походка, голос, мельчайшие неуловимые глазу детали — создавали фотографически точный словесный портрет. Зримо, наглядно, почти осязаемо выписывали они каждую черточку, иногда, не жалея красок, накладывали такие густые и сочные мазки на грани пошлости, сопровождая все правдоподобными комментариями Щуплого, неизвестно каким путем почерпнутыми из ветхозаветных источников. Если словесное хамство можно было бы назвать искусством, то это было величайшее искусство, при помощи которого, словно препарируя живую плоть, они показывали затаенную и еще не расходованную чувственную нежность изображаемой ими девушки.
Сержант хотел прекратить это изощренное сквернословие, где оскорбительным было уже то, что о ней говорили эти.
Но внезапно обрушившимся занавесом покрыл сцену хриплый всхлип Скорпиона:
— Заткнитесь, вы! Ублюдки… Не вашими языками… Сержант, заткни им глотки! Или тоже?.. Все подонки. И майор подонок, и ты, сержант, подонок! Слушаешь, слюни глотаешь, истекая животной мерзостью. Один меньше, другой больше, но все мы гады…
Скорпион не кричал. С болезненным остервенением, медленно, словно глотая сухие непережеванные комья земли, выговаривал он слова, по искореженному судорогой лицу бегали нервные мышцы, а из перекошенных глаз падали крупные капли и, казалось, слышны были их удары о камень.
— Господи! Сука, если ты есть, Господи! Дай мне прожить эти годы и вернуться в чистый мир! Дай! Дай! Падла я, Господи! Падла пропащая! Дай подняться! Очиститься дай… От мерзости уведи, дай светлой смертью загнуться, а не в дерьме и блевотине душевной! Дай, милый Господи! Почему ты раньше не отнял у меня разум и позволил испакостить себя? Буду! Буду землю есть… Уничтожь меня, стерву! Зачем ты…
Захлебываясь, задыхаясь и давясь рыданиями, Скорпион упал вниз лицом, катаясь по земле и зажимая уши ладонями. Неразборчивые бормотания или прерывистый хриплый вой еще некоторое время глухо вырывались у него из раскрытого рта.
Все притихли. «Молитва» Скорпиона по «сценарию» не предполагалась, он о ней вчера и не заикался: условились завести сержанта «за бабу» и посмотреть, что у него за нервы. Если сержант психанет — прекратить и, может, попросить прощения — Скорпион походя должен был придумать концовку. Истерика Скорпиона была неожиданностью для сообщников. Они сами были неплохими мастерами психических сеансов, рассчитанных на простачков: незаметно вскрыть капилляр и пустить кровавую пену, гулко биться головой о стену, сопровождая свои действия истерическим смехом — это азы, этим в колонии никого не удивишь. Скорпион без дешевых эффектов достойно сыграл свою партию, похоже было, что человек испытывал самые настоящие душевные страдания от несуразно сложившейся жизни. Испытав нечто подобное очищению от скверны, Скорпион утих, привстал, ни на кого не глядя, взял из-за уха у Щуплого сигарету, прикурил и закашлялся то ли от непривычки, то ли от судорожной затяжки.
— Извини, начальник! — сказал он немного погодя. — Нервы сдали. Ослаб. А вы — это относилось к дружкам — в зоне не разводите базара о том, что я слюни пускал тут. Считайте, что не было этого. Мне еще до звонка долго ждать, выдержать надо, пакость с себя смыть. Попрошусь завтра параши чистить, а то эта идиллия до петли доведет…
Из штольни вернулся солдат, сказал, что она длинная: со множеством ответвлений, а в самом конце — завал.
— Щель узкая, я дальше не пошел, но посветил фонарем — кажется, все! — очень уж глубоко забрался.
— Едут! — сказал кто-то.
