Кристофер Коук - По всему дому
– Дежурный, – сказал Ларри.
– Слушаю.
– Я у дома Салливанов. Он и правда горит. Давай, вызывай пожарных.
Через двадцать минут появились две пожарные машины. Они осторожно выбрались на луг. Люди вышли и, встав рядом с Ларри, оглядели дом, теперь уже ярко полыхающий целиком, сверху донизу. Потом объехали на своих машинах автомобиль Ларри и облили из шлангов траву вокруг дома и деревья поблизости Потом все смотрели, как дом рушится и догорает, и почти никто ничего не сказал.
Ларри оставил их у пожарища перед самым рассветом. Он приехал домой и попытался отмыть пахнущие дымом волосы, а потом лег рядом с Эмили. Она не пошевелилась. Некоторое время ом лежал без сна, пытаясь убедить себя в том, что он действительно это сделал, а после – в том, что не делал.
Когда он наконец заснул, он увидел все тот же дом в огне, только теперь в нем были люди: Дженни Салливан в окне второго этажа прижимала к себе своего младшего и звала Ларри по имени, кричала, а Ларри сидел в машине, дергая ручку, и не мог даже крикнуть ей в ответ, что он заперт.
1985
Патриция Пайк с самого начала знала, что у шерифа Томкинса нет большого желания с ней сотрудничать. Теперь, когда он вез ее по пустынным местным дорогам к дому Салливанов, она гадала, не было ли то, что она приняла за сдержанность, настоящим гневом. Месяц назад они говорили по телефону, и тогда он был с ней достаточно вежлив, но с сегодняшнего утра, с тех пор как она пришла в его крошечную захламленную комнатку, больше похожую на вахтерку или дворницкую, чем на кабинет шерифа, он все время был хмур и неразговорчив и избегал встречаться с ней взглядом.
Она привыкла к такому отношению со стороны полицейских. Многие из них читали ее книги, в двух из которых приводилась информация, не обнаруженная следствием. Выход второй ее книги, "В сумрачной долине", привел к отмене приговора. Полицейские – даже лучшие из них – терпеть не могут, когда их выставляют дураками, а Томкинс, судя по виду его рабочего кабинета, вряд ли был звездой криминалистики.
Когда-то, наверное, подтянутый, а теперь раздавшийся, Томкинс был высоким, сутуловатым, с седыми усами, какие заводят полицейские, и толстой жировой складкой под подбородком. Ему едва стукнуло сорок – на два года меньше, чем ей, – но выглядел он гораздо старше. На свадебной фотографии, стоявшей у него на столе, он имел вид напористого форварда – широкоплечий, с толстой шеей. Впрочем, удивляться туг было нечему: многие деревенские копы, с которыми ей доводилось встречаться, когда-то играли в футбол. Рядом с ним на фото была его жена – маленькая, призрачная темноглазая женщина, она широко улыбалась. Патриция подозревала, что после свадьбы эти улыбки повторялись нечасто.
Там, в кабинете, Патриция задала Томкинсу несколько вопросов о разных пустяках, просто чтобы его разговорить. Даже слегка пофлиртовала: она выглядела неплохо, и иногда это срабатывало. Но и тогда Томкинс отвечал апатично, тем языком, которым полицейские обычно пишут рапорты. Примерно в это время суток я, хм, прибыл на место преступления. Он то и дело посматривал на часы, но это ее не обмануло. В Кинслоу, штат Индиана, было всего шестьсот постоянных жителей, и Томкинс напрасно пытался убедить ее в том, что у него куча дел.
Теперь Томкинс вел машину по нескончаемым гравийным дорогам к Салливановскому лесу, одной рукой держа руль, а другой теребя кончики усов. Наконец ее терпение иссякло.
– Мое общество вам неприятно, шериф?
Он широко раскрыл глаза и неловко подвинулся на сиденье, кашлянул. Потом сказал:
– Ладно, не буду темнить. Вообще-то я не хотел этим заниматься.
– А кто бы на вашем месте хотел, – ответила она. Пусть получит сочувствие, на которое набивается.
– Если бы мэр не был вашим поклонником, – сказал он, – меня бы здесь не было.
Она улыбнулась ему, чуть-чуть. Потом сказала:
– Я говорила с родителями Уэйна и знаю, что Уэйн с Дженни были вашими близкими друзьями. Понятно, что вам непросто.
– Да, мэм. Так и есть. Томкинс свернул на асфальтовую дорогу поуже – с обеих сторон от нее не было ничего, кроме унылых полей с жухлыми, переломанными кукурузными стеблями и небольших рощиц, всех в один цвет, будто нарисованных карандашом.
Патриция спросила:
– Вы ведь вместе учились в школе?
– В Абинггонской, выпуск шестьдесят четвертого. Дженни была на год младше нас с Уэйном.
– Вы уже тогда подружились?
– С Дженни тогда познакомился. А с Уэйном мы знали друг друга с детства. Наши матери преподавали в одной начальной школе.
Томкинс покосился на Патрицию.
– Вы же все это знаете и без меня, – сказал он. – Раскручиваете на откровенный разговор?
Она улыбнулась, искренне благодарная. Все-таки он не безнадежен.
– Что делать, приходится, – сказала она.
Он вздохнул – вздохом большого человека, долгим и тяжелым, – и сказал:
– Я против вас лично ничего не имею, мисс Пайк. Но мне не нравятся такие книги, какие вы пишете, и мне не хочется туда ехать.
– Я очень ценю вашу помощь. Я понимаю, как это трудно.
– Почему именно этот случай? – спросил он. – Почему мы?
Она попыталась найти правильные слова, чтобы его не обидеть.
– Ну... я думаю, эта история меня чем-то задела. У меня есть агент – она присылает мне газетные вырезки, факты, из которых я могла бы сделать книгу. Убийства были настолько... жестоки, и случились они под Рождество. А поскольку произошло все в провинции, особенного шуму не было, люди об этом не знают – по крайней мере, в больших городах. Кроме того, во всем этом есть что-то... от сказки – дом в лесной чаще, понимаете?
– Угу, – буркнул Томкинс.
– И тут есть загадка: почему? Я ведь занимаюсь преступлениями определенного рода, теми, в которых остается нераскрытая тайна. Мне показалось странным, что Уэйн не оставил предсмертной записки. Вы единственный человек, которому он что-то сказал, да и то...
– Он почти ничего не сказал.
– Знаю, я читала протоколы. И все-таки вот он, мой ответ: тут много о чем можно написать.
Томкинс пригладил усы и повернул у знака остановки. Они подъехали к краю обширного лесного массива, гораздо более крупного, чем все рощи вокруг. Еще недавно Патриция видела, как он растет на горизонте, похожий на грозовую тучу, а теперь, вблизи, ей стало ясно, что он занимает по меньшей мере квадратную милю. Шериф притормозил и остановился перед низкими железными воротами, преграждающими въезд на дорогу без покрытия – она ныряла в лес и исчезала среди деревьев. На воротах висела табличка "Вход воспрещен". В нее много раз стреляли – некоторые дырки от пуль еще не успели заржаветь. "Минутку", – сказал Томкинс и вылез. Согнулся над гигантским замком и распахнул створки. Потом сел обратно за руль, проехал в ворота, не захлопнув дверцы, снова выбрался наружу и запер ворота.
– Это чтобы дети не лезли, – сказал он ей, включая передачу. Так им туда только пешком. А пешком они не любят, особенно когда холодно, как сейчас.
– А лес-то большой.
– Возможно, самый большой между Инди и Лафайетом. Конечно, никто никогда не проверял, но... но так говорил мне Уэйн.
Патриция уловила перемену тона, заметила, как опустились у него уголки рта.
Дорога свернула направо, потом налево. Мир, в котором они очутились, походил на старые сепиевые фотографии: голые зимние ветки, лоскуты подтаявшего снега на земле, лужи черной грязи. Патриция выросла в Чикаго, но у ее родственников была ферма, и она хорошо понимала, что такое лесная глушь. Кому придет в голову строить дом в таком месте? Она раскрыла блокнот и сделала запись.
– Эта земля принадлежит семье Уэйна? – спросила она.
– Раньше принадлежала. А теперь городу. Уэйн взял ссуду на дом под обеспечение этой землей, а когда он умер, его родные перестали гасить заем. Я их за это не виню. Несколько лет назад банк продал ее городу по дешевке. Может, город тоже когда-нибудь продаст, но сейчас никому такая земля не нужна. Ни у кого из местных фермеров не хватит денег на то, чтобы ее обработать. Наверно, купят какие-нибудь лесопромышленники. А пока я за ней присматриваю.
Томкинс сбавил ход. Машина ухнула в глубокую рытвину, потом выбралась. "Если спросите мое мнение, – сказал он, – так лучше бы все тут запахать. Только не я решаю". Она это записала. Они преодолели последний поворот – и перед ними открылась поляна с домом Салливанов посередине. Патриция видела его на снимках, но здесь, в реальности, он оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Она вынула из сумки фотоаппарат.
– Как он уродлив, – сказала она.
– Да уж, – сказал Томкинс и остановил машину.
Дом был двухэтажный, какого-то неопределенного стиля – не то чтобы совсем Кейп-Код, но, пожалуй, настолько близко к нему, насколько это возможно. Крыша, хоть и наклонная, казалась чересчур маленькой, чересчур плоской для такого дома. Лицо, обозначенное окнами и входной дверью с двумя ложными полуколоннами по бокам, было лицом монголоида – сплошной рот и подбородок, безо лба. Или монголоид, или плачущий ребенок. Его красили в оливковый цвет, но краска уже сильно облупилась. Дорога шла дальше и поворачивала за угол, откуда торчал непропорционально большой гараж на две машины.
