Чарльз Паллисер - Изгнание
– О чем ты? – удивился я.
– В начале января в городе будет благотворительный бал, куда Евфимия очень хочет попасть.
– А какое отношение к нему имеет миссис Куэнс? – спросил я. – Кто она?
– Жена настоятеля и председатель организационного комитета бала, – разъяснила мама и повернулась к Эффи. – Однако не думаю, что мы можем себе позволить пойти на бал.
– Я решила, что можем, – довольно резко произнесла сестра.
– Тогда, если завтра будет сыро, нам с тобой в церковь лучше не ходить. О билетах у миссис Куэнс может справиться Ричард.
– И попросить один для себя, – сказал я.
– К тому времени ты уедешь, – выпалила Эффи.
– Неужели?
Мама быстро произнесла:
– Евфимия, надеюсь, в понедельник погода будет сухая.
– Куда ты идешь в понедельник? – спросил я Эффи.
В ответ на ее молчание мама сказала:
– В дом к леди Терревест.
Я вопросительно поднял брови.
– Я знала ее много лет тому назад. Теперь она очень состарилась. Евфимия ее навещает.
– Зачем? – спросил я Эффи.
За сестру ответила мама:
– Чтобы поиграть на пианино и почитать для нее. Леди совсем немощна и не выходит из дома.
Я был удивлен. Эффи не из тех, кто стал бы заниматься такими вещами.
* * *Когда мы закончили обед, то перешли в лучшую гостиную в передней части дома, где Бетси развела огонь в камине. И очень кстати! Несмотря на мягкую для этого времени года погоду, в доме было холодно. В углу стояло пианино, привезенное с улицы Пребендери. Эффи сразу направилась к нему и начала играть что-то громкое и сердитое.
Мама уселась сбоку у камина с вышиванием, корзинка с рукоделием притулилась к ее руке, словно средневековый редут. Я взял «Тристии» Овидия и растянулся на диване.
Спустя какое-то время я тихо произнес, хотя на фоне того шума, что производила Эффи, понижать голос не было надобности:
– Я обязан сидеть тут каждый вечер и слушать это?
– Мы не можем себе позволить развести огонь в другой комнате.
Я представил себе перспективу бесконечных тоскливых вечеров в грязном старом доме со скорбящей старухой и истеричной молодухой, а еще с книгами, которые сам же привез. Большая их часть все еще застряла где-то вместе с багажом.
Спустя минуту мама сказала:
– Тем не менее ты должен уехать в Лондон хотя бы в среду.
Я взял ее холодную руку и произнес как можно тише:
– Я так ничего и не знаю о том, как папа…
Она испугалась бы гораздо меньше, если бы я поднял на нее кулак. Все это время Эффи колотила по клавишам старого «Бродвуда». Мама выдернула руку и опустила глаза к вышиванию, но спустя несколько секунд произнесла:
– Очень трудно об этом говорить, Ричард. Все произошло так неожиданно. Его сердце…
Она замолчала.
– Это был сердечный приступ? – тихо спросил я.
– Думаю, да.
Он был намного старше мамы. Лет шестидесяти или шестидесяти одного. И его мучили сердечные аритмии и боли. Я хотел было спросить еще, но она подняла руку, словно отводя удар, и сказала:
– Обожди до завтрашнего вечера. После обеда у нас будет семейный совет.
Семейный совет. Странно было проводить его без председательства отца.
Я встал и несколько раз прошелся по комнате. Невозможно было терпеть шум, издаваемый Эффи, и жар от камина. Что-то пробубнив маме, я выскочил из комнаты и поднялся сюда, хотя без камина здесь довольно холодно.
Час ночиПишу эти строки и слышу, как морские птицы вопят, будто призраки утопших моряков.
Не понимаю, почему Евфимия так хочет, чтобы я уехал. О смерти отца она говорила настолько равнодушно, что трудно поверить, что сестра расстроена. Тем не менее уверен, что она скорбит. Все фиалки увяли после смерти отца.
Когда я узнал о случившемся, у меня мелькнула странная мысль: больше не надо бояться, что меня вынудят стать священником. Это первая в моей жизни смерть. Я и представить себе никогда не мог, на что она будет похожа. И теперь ощущаю ее так: я стою на краю скалы, смотрю вдаль, и вдруг огромный пласт земли обрывается в море. Кажется, мне изменило само пространство. Там, где прежде была суша, теперь широкий пролив. Море вдруг подступило ближе.
И что это за дело с дядей Томасом, на которое намекает мама? Неужели он хочет, чтобы я работал в его торговом доме? Своим временем и энергией я могу распорядиться гораздо лучше, чем сохнуть над цифрами в мрачной конторе.
Два часаТишина. Я положил перо и прислушался. Не слыхать ни звука, ни шороха. Поскольку ночь безветренная, не слышно даже шума листьев в саду. Прилив совершенно отошел, и моря тоже не слышно. Я только что взглянул на бледную луну, сияющую сквозь кисею облаков. На поверхности болота ее свет мерцает длинными полосами.
Свеча романтически оплыла, и пришло время погасить ее. Вот и закончился мой первый день в доме предков.
Половина четвертогоПроснулся внезапно. Показалось, что снаружи дома слышатся шаги, словно кто-то бродит вокруг. Я вылез из постели, не зажигая свечи, вышел в коридор и посмотрел в окно. Кругом сплошная темень. Послышались тихие голоса, и, странно, один из них показался более низким, чем у женщины. Я долго стоял, прислушиваясь, и постепенно звуки, принятые мной за человеческие, превратились в шорох листвы и слабый шум волн.
Воскресенье, 13 декабря, два часа
Пишу в передней гостиной. Слышна возня в дальней части дома, где мама и Бетси готовят завтрак. Дождь надвигается с неспешной неизбежностью, и хотя я пытаюсь быть оптимистичным, все равно знаю, что сегодня не смогу выбраться из этого ужасного старого дома. Не смогу пройти ни дюйма, чтобы не промокнуть насквозь и не поскользнуться в грязи.
Однако возбуждение помогает мне преодолеть себя. Мысленно вернусь в сегодняшнее утро.
Я почти проснулся, было очень рано, когда послышались то громкие, то тихие голоса оживленного спора. Лишь через несколько мгновений я сообразил, что это кричат чайки на карнизе крыши, а значит, погода испортится еще больше.
Маму и сестру я нашел в столовой, где они только что закончили завтрак. Ночью дождя не было, и дорога в церковь обещала быть достаточно сухой.
Поэтому спустя несколько минут респектабельная семья, состоящая из вдовы церковного настоятеля и детей, в самых лучших воскресных нарядах отправилась на молитву.
При дневном свете я увидел, что дом расположен на возвышении, окруженном болотистой местностью. Можно представить его стоящим на острове.
Пока мы шли, случилось странное происшествие. Роскошный экипаж поравнялся с нами, и в нем сидели мистер и миссис Ллойд, которых мама и папа знавали в Торчестере. (У них была дочь приблизительно моего возраста, Люси.) Тем не менее все сделали вид, что не знакомы. Я попытался выяснить, почему, но мама лишь покачала головой.
Колокольню мы увидели раньше, чем добрались до Страттон Певерел и услышали мерный звон колокола. Показалась церковь Якова Меньшего. Я всегда сильно симпатизировал этому святому, хотя не знал о нем ничего, кроме имени.
Мы сели на свои места. Спустя минуту с помпезной важностью вышел священник в сопровождении служек. На нем было трактарианское[1] облачение, в котором он походил на баранью ногу.
Я огляделся. На лучших местах я увидел только Ллойдов и еще одну семью, супругов с детьми.
– Гринакры, – прошептала мама.
Потом тихонько вошла высокая дама и села на огражденную скамью.
Найти семью священника было нетрудно. Миссис Куэнс, женщина крупная, в платье в цветочек, с красным лицом, выдававшим вспыльчивый характер (следую изречению: «Не зли румяных»)[2].
Рядом сидела пожилая дама, на которую я поначалу не обратил внимания. Конечно же, я заинтересовался дочерьми. Младшая, слегка курносая со сверкающими темными глазами и длинными золотыми волосами, не скрывая любопытства, постоянно оглядывалась. Но ей всего лет четырнадцать или пятнадцать, поэтому не стоит ради нее терять голову.
Сестра ее высокая и тоненькая. Когда она наконец-то оглянулась, я увидел длинное меланхоличное лицо, огромные серые глаза, эффектно выделяющиеся на фоне алебастровой кожи. Движения ее медленные и томные. Я не сводил с нее глаз в течение всей службы, которую ее отец вел неторопливо, словно ломовая лошадь, тянущая телегу, тяжело груженную цитатами. Мне казалось, что она никогда меня не заметит. Но девушка наконец-то повернула голову в мою сторону, и я почувствовал, что покраснел.
Когда мы выходили из церкви, священник стоял на крыльце с женой – безмятежная демонстрация кружев, подбородков и щек, – церемонно пожимая руки удаляющейся паствы. Куэнс произвел на меня впечатление легкой воинственности. Нос у него был массивный, а рот малюсенький, словно съежившийся в испуге перед мощным носом, в то время как глаза казались нерешительными, будто удивленными, зачем они вовсе там оказались.
Когда мама представила меня Куэнсу, священник небрежно кивнул и повернулся к следующему прихожанину.
