Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— Я живу совсем рядом, — сказал он, — пойдем ко мне, а то окоченеем окончательно.

И это было правдой. В любом случае в таком состоянии вести машину она все равно не могла.

Они вовсе не планировали оказаться в постели. Это явилось результатом ошибочного суждения, подумал он утром Рождества, когда бледное солнце стало светить ему в глаза, за которым последовало сильное опьянение.

Похмелье и страх молоточками бились внутри черепа. Это могло дорого ему стоить, это будет трудно объяснить коллегам. И объяснить Эстергрен — если слухи достигнут такого масштаба. А они наверняка достигнут, учитывая, что в отделении полиции любили посплетничать за кофе.

Он вытянул руку и провел вдоль ее тела, осторожно, чтобы не разбудить. Она натянула покрывало на бедра, прежде чем они заснули на рассвете. Под тонкой кожей беззащитно просвечивали позвонки, а утренний свет озарил густые волосы на затылке. Спокойное, ровное дыхание, словно у спящего ребенка.

В памяти всплыл вчерашний вечер: он вдруг вспомнил ее лицо под собой: приоткрытый рот и распахнутые глаза, рассказавшие ему о страхе и доверии в вечном лунном свете, расцветившем ночь. Их тела купались в нем.

Когда ровное дыхание прекратилось, он понял, что она проснулась.

— Кристиан.

— Да.

— Я не решаюсь повернуться. Боюсь увидеть, что ты раскаиваешься.

Ее голос охрип от вчерашних возлияний и приключений. Он прервался и перешел в шепот, так что слова скорее угадывались. Телля вдруг наполнило тепло. Зародившееся в кончиках пальцев и огненной волной разлившееся по телу, оно докатилось до больной головы и выплеснулось наружу в улыбке, которую одновременно хотелось и показать, и скрыть.

Ему всегда было сложно понять все эти неписаные правила в начале любовных отношений. Точно выверенные дозы того, что нужно отдать или принять, — мужчина должен иметь над этим полный контроль, чтобы его не сочли ни надменным дьяволом с интимными проблемами, ни тряпкой, которая связывает и душит.

Она повернулась, и он неловко погладил ее по встрепанным волосам.

— С Рождеством, — сказала она и накрылась покрывалом с головой.

Целый день Сейя повторяла себе, что сейчас пойдет в Нурдстан, чтобы забрать там свою машину и поехать домой. Сначала они только позавтракают. Она позвонила Оке и попросила помочь — задать корм Лукасу, а Телль в это время побежал в магазин, чтобы купить рисовый пудинг, солодовый хлеб и сыр чеддер; кроме этого, он нашел в парфюмерном отделе туалетную воду и завернул ее в цветастую бумагу.

Потом они валялись вместе перед телевизором, смотрели мультфильмы про Дональда Дака и Рождество Карла Бертиля Юханссона, и еще какой-то старый фильм, пока не допили те полбутылки виски «Джеймсон», действительно оказавшегося у Телля. Так Сейя и осталась до следующего утра Рождества, снова позвонив Оке и попросив об услуге.

В коридоре они долго держались за руки, потом Сейя высвободилась. Телль стоял в дверях, пока внизу не стихли шаги и не захлопнулась дверь подъезда. В первый раз за два дня он подумал о работе. От этой мысли засосало под ложечкой.

21

1994 год

Учитель Мю говорил, что снижение интереса к учебе вызывает тревогу. Он сказал бы и об отношениях между Мю и Каролин, но то, что его мучило, невозможно было сформулировать словами.

Мю не помогла ему развить тему. Пускай сам справляется со своей завистью. В конце концов разговор прекратился, после того как она уклонилась от обсуждений и обещала исправиться.

Да, она знала, что молода и может получить высокие выпускные оценки. Если только будет стараться, как вначале, год назад, когда в ее жизни еще не произошло ничего значительного. Это было самое страшное: плевать она хотела на все, кроме Каролин. Почему? Потому что Каролин делала ее счастливой. Потому что Мю с радостью соответствовала ее ожиданиям.

Она вернулась в школу через пару недель, проведенных в Буросе. Две вычеркнутые из жизни недели, полные тоски по Стеншённ. Поэтому ее озадачили гневные обвинения, которыми ее встретила Каролин: что она якобы перестала гореть. Что она отдаляется.

Каролин имела в виду маленькие сигналы, незаметные за вспыхнувшим страхом Мю, но совершенно очевидные. «Мю добра, но неискренна. Ее любовница, но не родная душа. Она не может».

Сколько бы Мю ни доказывала подлинность своей любви, всегда было мало.

Когда злость прошла, Каролин обиженно отвернулась от Мю. Она вдруг начала общаться с одним из ее одноклассников — темноглазым молчаливым молодым человеком. Они держались за руки за зданием столовой, и щеки Каролин горели. На рассвете Мю стояла за занавесками гостевой комнаты школы, куда в бешенстве сбежала ночевать, и увидела его на крыльце ателье: рубашка расстегнута, волосы дыбом.

Ей было не с кем поговорить.

В самые тяжелые моменты Мю казалось, что Каролин наслаждается ее отчаянием.

Ей повезло, и она снова получила комнату в общежитии школы — не свою старую, а другую, с видом на сад. Это вполне годилось. Целые две недели она не распаковывала сумки, как случайный турист, собиравшийся уехать из города через пару дней. А потом на пороге появилась ликующая Каролин: «Я люблю быть для тебя первой: не только первой женщиной, с которой ты спишь. Первой, кто затронул твою душу».

Она отрастила волосы на макушке так, что те напоминали гребень.

— Теперь я знаю, что что-то значу для тебя.

Мю простила ее и снова переехала в ателье. Она опять, краснея, сдала ключ от комнаты Грете в канцелярии. Грета наклонила голову набок и старалась выглядеть мягкой, хотя доброжелательные слова, произнесенные ею, были отравлены:

— Ты не первая, для кого Каролин много значит. Мне кажется, такой способной девочке как ты, Мю, стоит быть поосторожнее. Не всегда можно быть уверенным, будто знаешь все, что важно знать о человеке, с которым вступаешь в отношения.

Но кому известно, что важно и правильно в жизни, пока она длится? Мю с головой окунулась в страсть, не отпускавшую ее целыми неделями, когда они с Каролин едва могли оторваться друг от друга. Любовь была словно «американские горки» — с невысказанными изменами, касавшимися только глубины чувства, — измены, которые невозможно обозначить, и потому нельзя в них упрекнуть. Когда Мю не соответствовала ожиданиям Каролин в этом отношении, та замыкалась и хотела быть одна, молчаливая и недоступная. Тогда Мю снова плакала.

И если Мю относилась к занятиям спустя рукава в периоды страстной влюбленности, то когда они с Каролин не разговаривали, вообще не могла думать об учебе. Все силы уходили на противостояние порыву просить и умолять, на коленях выпрашивать возможность быть любимой так, как, она знала, можно быть любимой. Порой она поддавалась этому порыву и ненавидела, когда Каролин закрывала глаза и, казалось, упивалась, унижением Мю ради нее.

Каролин курила перед главным входом — обычное дело.

Мю снова подумала: как ей удается заставить человека чувствовать себя менее одиноким, как она выбирает — любить или нет? Она хотела подбежать к ней и потребовать ответа за столь беспечное отношение к человеческим чувствам, но люди, с которыми стояла Каролин, помешали ей устроить сцену.

Все вдруг показалось ей настолько сжатым и тесным, что возникло ощущение, будто она не может двигаться. Вид нескольких домов на краю леса вызвал отвращение, исчез шарм старого здания школы — теперь оно казалось обветшалым. В то же самое мгновение она поразилась, как это Каролин могла находиться тут год за годом, в мире, где ничего не менялось, кроме учеников, проводивших здесь какой-то период времени, чтобы потом идти дальше по жизни.

Она засунула руки в карманы. Часы пробили десять, и прилежные ученики отправились на урок.

— Мы переедем отсюда, — сказала Мю, когда они остались на лестнице вдвоем. — Переедем в собственное жилье, ты и я. Мы ведь не можем остаться здесь навсегда.