Мариус Габриэль - Маска времени
— Твоя карьера меня уже больше не интересует. Дэвид почти задохнулся от гнева.
— Ну тогда это повредит нашей жизни. Нашему браку. Это тебя еще заботит, я надеюсь?
Эвелин молча развернулась и подошла к шкафу, сводя Дэвида с ума каждым своим элегантным движением.
— Эвелин, ради Бога. Это не шутка.
— Совершенно верно. Поэтому я и прошу тебя принять все как уже свершившийся факт.
— Глупость какая!
— Пойди вон и переоденься хотя бы.
Сказав это, Эвелин начала одеваться, застегивая бюстгальтер. Ее маленькие груди всегда напоминали Дэвиду какой-то неспелый фрукт, и они никогда особенно не возбуждали его, но сейчас он вдруг страстно захотел Эвелин.
— Подожди одеваться, — выдавил он из себя.
— Почему это?
Тогда Дэвид подошел к жене и обнял ее за плечи:
— Я хочу тебя.
— Да ты шутник, — холодно сказала Эвелин и сбросила руки мужа с плеч. — Ты что, действительно решил, что я сейчас покорно лягу перед тобой?
— Эвелин.
— Ты что, решил, что ночной разговор — просто игра?
— Нет, но…
— Ты хоть знаешь, что такое боль? Впрочем, о чем я говорю — сострадание тебе не свойственно, поэтому незачем говорить тебе об этом. В конце концов, у меня есть гордость, ты все-таки должен был догадываться.
Дэвид начал было возражать, но Эвелин тут же прервала его.
— В течение двенадцати лет я утешалась тем, что верила: у тебя хватит ума, и ты не опустишься до пошлости. Но надежда оказалась напрасной, как, впрочем, и все надежды, связанные с тобой. Никогда в жизни я не испытывала еще такого унижения, но это — последняя капля. Отныне даже не прикасайся ко мне. Пойди вон, и оденься. У меня назначена встреча с адвокатом в половине одиннадцатого.
У Дэвида пересохло в горле от волнения.
— А адвокат зачем?
— Чтобы все уладить с девочкой. Я не хочу терять времени. В школах сейчас заканчивается первое полугодие. — С этими словами Эвелин направилась в ванную, плотно закрыв за собой дверь.
Дэвид рухнул на бывшее супружеское ложе, обхватил голову руками и почувствовал, что его душат слезы.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Если бы Джозеф пошел сейчас другим путем — в лес, то он встретил бы смерть уже на следующее утро. Поэтому оставался один шанс — возвращаться назад, в лагерь. Но страх перед этим местом был так силен, что он из последних сил заставлял вконец измученное тело подчиняться себе.
Он брел медленно назад по пути, по которому их провели охранники. Кажется, с того момента прошла целая вечность. Но Джозеф двигался не по самой тропинке, а, на всякий случай, рядом — по сугробам, цепляясь за стволы деревьев, замирая при каждом шорохе, при каждом звуке. Но лес, слава Богу, хранил мертвую тишину. Наверное, расстрелы прекратились. А может быть, уже некого было убивать. Ведь лагерь оказался не таким уж и большим.
Черные стволы деревьев на белоснежном фоне напоминали японскую живопись. Сквозь деревья Джозеф увидел лагерь — он был сейчас в четверти мили от него, внизу. Желтые прожекторы горели на вышках паучьего вида вдоль всей проволочной ограды. Но в самих бараках не было ни света, ни движения. Желтый бульдозер застрял у самых ворот, а его ковш уперся в колючую проволоку.
Хрущевская амнистия наконец-то добралась и до этих мест. Лагерь ликвидировали.
И вот Джозеф на свободе — израненный, истерзанный, но живой.
Кажется, впервые за последнее время он смог осознать это.
Джозеф поднял голову и посмотрел в небо. В груди будто что-то надорвалось, и он издал звук, похожий то ли на плач, то ли на вопль. Этот слабый звук воспарил над верхушками елей и улетел вместе с ветром. Все-таки живой.
Рядом с лагерем находилась деревня. Ему следовало бы обойти эту деревню стороной, сделав круг, но тогда он обязательно погибнет. Деревня — единственный и последний шанс на спасение.
Огромным усилием воли он заставлял себя идти, не обращая внимания на боль, усталость и потерю крови. «Ты не должен… не должен умереть», — повторял Джозеф сам себе при каждом шаге.
Джозеф не знал, насколько серьезно изуродовала его пулеметная очередь: пальцы окоченели и поэтому нельзя даже было ощупать лицо, вероятно, очень обмороженное.
Споткнувшись о ветку, он полетел в сугроб, и снег непреодолимой тяжестью лег на плечи и ноги. Холод парализовал тело.
И тут он услышал свое имя, произнесенное по-русски женским голосом. Джозеф попытался поднять голову и посмотреть: кто же это. Сквозь сугроб прямо к нему пробиралась женщина. Она раскинула руки, чтобы удержать равновесие.
Сначала Джозеф не узнал ее, но когда она была совсем рядом и он увидел раскрасневшиеся щеки, то понял, что это Таня: она каждый день приходила из деревни и работала в лагерном лазарете, где Джозеф отвечал за распределение лекарств. Таня схватил Джозефа за руки и попыталась вытащить из сугроба.
— Вставайте! Вставайте! — не переставая кричала она. Ей удалось поставить Джозефа на ноги, и, обняв его обеими руками, она посмотрела в лицо зэка маленькими глазками. Взяв горсть снега, Таня начала оттирать кровь.
— Таня, — повторял он бессмысленно. — Таня. Пожалуйста. Помоги мне.
— А зачем же я здесь? — сказала она и, поудобнее обхватив Джозефа, двинулась с ним вперед. Она была как морская львица — плотная и сильная.
— Пошли, пошли, — командовала Таня, слегка подталкивая Джозефа вперед.
Деревня была маленькой, затерявшейся в глухом месте среди сосен, елей, берез и осин. Зимой ее надежно укутывали снега, а летом ее дороги превращались в сплошную трясину. Когда Джозеф и Таня приближались к жилью, несколько окошек в убогих деревянных домишках еще светились.
Из осторожности они подольше задержались в лесу. Джозеф обессилел вконец и всей тяжестью навалился на плечо Тани. Деревня была такой же заброшенной, как и лагерь. Ведь лагерь давал ее жителям работу, еду, водку, а деревня — еще и женские тела, причем обмен производился без всякой радости и надежды. На пятьдесят миль вокруг больше ничего не было.
В дом они пробрались незаметно, со двора, — пришлось даже пробежать немного.
Таня навалилась на створку, и незапертая дверь тут же поддалась. Она втолкнула Джозефа в дом, оглянулась по сторонам, желая удостовериться, что никого нет вокруг, и закрыла дверь на засов.
Теплый спертый воздух будто ударил в изуродованное обмороженное лицо, и Джозеф почувствовал запах спирта, капусты и пота. Таня сняла меховую шапку, развязала платок. Как сквозь пелену, Джозеф разглядел ее красное лицо и щеки, мокрые от слез, боли и усталости, а затем тьма, радостная, уютная, теплая, поглотила все.
3
ИТАЛИЯ
Туберкулезный санаторий находился в Арко, на другом краю озера, где, как говорили, воздух был слаще и чище. Город окружала крепостная стена, и, расположенный на вершине холма, он напоминал Иерусалим на старинных средневековых полотнах. А дальше начинались Альпы. Их белые вершины были похожи на застывшие волны моря, надвигающиеся на соседний город Трентино.
Ребенком Катарина думала, что рай, должно быть, похож на этот санаторий: высокие пальмы, длинные коридоры, бесшумно проплывающие медсестры в белом. Девочка даже думала, что ее любимый дядя Тео — счастливец, почти ангел, которому выпало счастье здесь жить, в земном раю. И только позднее Катарина постепенно стала различать неприглядные стороны этого сказочного места.
Тео был единственным во всем мире, кто искренне любил Катарину. Эта любовь не могла ничего изменить в жизни бедной незаконнорожденной, но она платила своему дяде ответной любовью.
На инвалидной коляске Катарина выкатила дядю Тео из больничной палаты в холл, где ярко горел камин. Она склонилась к Тео так низко, что ее черные волосы коснулись седин дяди, и продолжала что-то шептать в самое ухо больному.
— Никуда я не поеду. Никуда. Понятно? Никуда.
— У тебя нет выбора.
— Нет, есть. Ты — это все, что у меня осталось. И я не собираюсь тебя покидать.
Тео поднял к ней свое изможденное лицо.
— Пойми, тебя ждет другая жизнь. А здесь уже ничего не осталось.
Катарина подкатила коляску к окну и устроилась рядом на лавке.
— Почему? — спросила она звенящим голосом. Тусклый зимний снег заиграл на лице девушки. — Почему? Ведь я же не вчера здесь появилась?
Тео только улыбнулся в ответ:
— Как ты стала похожа на свою мать…
Катарине уже исполнилось пятнадцать. У нее были огромные, черные как уголья глаза, слегка прикрытые, словно вуалью, пышной челкой. Губы обращали на себя внимание необычной формой и скрывали столько неги и страсти, что их не портил даже легкий шрам — след какого-то удара или пореза. Природа щедро наделила ее красотой, но красота тускнела среди нищеты и заброшенности.
