Мариус Габриэль - Маска времени
— Возможно.
— Возможно?
Дэвид сделал еще один глоток.
— Да. Возможно.
Эвелин вскочила и подошла к окну.
— Дэвид, не увиливай. Я могу вынести многое, но твое двуличие меня бесит.
Одним рывком она раздвинула тяжелые шторы, повернулась и посмотрела на мужа. Эвелин выглядела совершенно спокойной. Дэвиду почудилось, будто промозглый лондонский туман ворвался в комнату.
— Если ребенок не твой, то зачем же ты тогда посылал все эти годы деньги?
— В знак благодарности. Во время войны они прятали меня от нацистов.
— А ты отплатил им тем, что сделал беременной их дочь, да?
Лицо Дэвида помрачнело.
— Мы говорим о вещах, которые Бог знает когда произошли.
— Знаю. Девочке уже 15 лет. И десять фунтов каждый месяц ты платил ей. Мог бы и побольше.
— В 1945 году это было все, что я мог себе позволить.
— Но сейчас-то ты богат.
— Нет. У меня просто богатая жена.
— В свидетельстве о рождении стоит твое имя?
— Думаю, что да.
— Ты платил им с 1945 года, значит, косвенно признал свое отцовство?
— Но я никогда не считал ее своей дочерью.
— Тогда кто же настоящий отец?
— Думаю, на это могла бы претендовать половина Италии.
— Что случилось с матерью?
— Умерла.
— Как?
— При родах.
— Сколько ей было?
— Восемнадцать.
— Значит, она умерла совсем девочкой, родив тебе ребенка? Простая деревенская босоножка, чья семья дала тебе кров, рискуя при этом собственной жизнью. И ты говоришь еще, что половина Италии могла бы быть отцом ребенка?
Впервые за весь вечер и за многие годы Дэвид Годболд почувствовал, что краснеет.
— Не будь сукой, Эвелин.
— Может быть, за столько лет я заслужила большего уважения?
— Это произошло в середине войны, задолго до того, как мы поженились. При чем здесь ты?
Эвелин начала медленно обходить письменный стол, поправляя платье на бедрах — жест, выдающий ее волнение:
— О твоем эгоизме я догадывалась давно, Дэвид. О твоей жестокости и безнравственности тоже знала. Но я никогда не думала, что ты способен удивить меня до такой степени.
Дэвид задышал чаще и побледнел. Говорить ему приходилось с трудом:
— Ты все сказала?
— Нет. Даже и не начинала еще. — С этими словами Эвелин постучала пальцем по конверту. — Как долго ты собирался держать все это в тайне?
— Это мое дело, и оно никого больше не касается.
— А если о твоем, как ты говоришь, деле узнает вся Флит-стрит?[23]
— Ради Бога! Ты говоришь так, будто я военный преступник. Да, у меня был роман с деревенской девочкой в 1944 году, она забеременела. Разве подобного не случалось с тысячами других парней в военной форме?
Эвелин медленно покачала головой.
— Не будь дураком, Дэвид. Вопрос не в том, что ты отец ребенка, а в том, что ты отвернулся от собственной дочери. Десятью фунтами ты собирался заткнуть рот ее семье, а это, как известно, намного меньше того, что ты тратишь на скачки и уж тем более — на любовниц. Вот в чем дело, Дэвид. И вот что может уничтожить тебя, как только пресса обо всем разнюхает.
— Пресса никогда и ничего не узнает.
— Нет, узнает. И ты думаешь, тебе удастся после этого получить пост в кабинете министров, о котором ты мечтаешь, Дэвид?
При этих словах он стал еще бледнее. Эвелин видела, как на лице мужа страх сменило выражение ненависти.
— Письмо, — начал своим прокурорским голосом Дэвид Годболд, — я расцениваю как простой шантаж и больше ничего.
— Ты не можешь встретить истину с открытым забралом, мужественно, Дэвид?
— О какой истине ты говоришь?
— О той, что я бесплодна. В течение двенадцати лет у нас не было ребенка. Сначала я думала, что вина в тебе. Но теперь знаю — дело во мне, только во мне.
Боль отразилась во взгляде Эвелин. Дэвид вновь взял письмо и начал вглядываться в аккуратные буквы.
Наступило молчание, а потом Эвелин заговорила вновь. Голос ее был спокоен и тверд:
— Разве ты не понял сути, Дэвид?
— Что?
— Здесь говорится, что если у тебя нет достаточных средств, то ребенка заберут из школы и определят на работу.
— Ну что ж. Тогда я кое-что предприму.
— Интересно, что?
— Я пошлю им денег, чтобы она смогла завершить образование. Может быть, немного побольше.
Эвелин села напротив мужа и внимательно посмотрела ему в лицо. Улыбка появилась у нее на лице:
— Нет, Дэвид, ты сделаешь совсем не это. Совсем не это.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
День начался новой пулеметной очередью.
Эти звуки вывели Джозефа из забытья, он поднял голову. Перед тем как упасть на снег без сил прошлой ночью, Джозефу удалось доползти и скрыться под склоном обрыва. Это спасло ему жизнь, потому что за ночь выпал обильный снег и вчерашние жертвы были теперь погребены под ним. Кроме того, с утра сверху посыпался новый поток окровавленных тел и камней.
Сидя без всяких чувств под обрывом, он видел только, как падают в снег мертвые, нарушая общий белый покров своими окровавленными и изуродованными лицами, руками, ногами.
Через несколько минут все кончилось. Кровавая масса еще какое-то время шевелилась, но пули были посланы точно, поэтому очень скоро внизу все вновь погрузилось в тишину. Наверху замолкли голоса охранников, и воцарилось полное безмолвие. Мрачные облака, казалось, вот-вот обрушат на землю снежную бурю. Джозеф почувствовал, что теряет ощущение реальности и впадает в летаргическое забытье.
Но тут его разбудили. Медленно повернув свою изуродованную голову, Джозеф посмотрел в сторону, откуда исходил странный звук. Под обрывом укрылись еще двое несчастных, выживших в этом аду. Один из них был тяжело ранен в ногу, другой каким-то чудом остался совершенно целым и даже без единой царапины.
Второй и подбирался сейчас к Джозефу. Щеки его впали, а острые зубы походили на клыки какого-то зверька. Джозеф узнал его. Это был Волошин, бывший журналист, гражданин Бельгии, выходец из белой эмиграции. Его арестовали во время посещения Москвы, когда он решил навестить семью. Это было много лет назад. Его арестовали за антикоммунистические статьи и дали пятнадцатилетний срок. Он смог выжить в мире ГУЛАГа, умело имитируя сумасшествие. Но сейчас Волошин, кажется, действительно помешался. Он взглянул в изуродованное лицо Джозефа и сказал:
— Погано, да? Но всегда можно выжить, если очень этого захочешь. Вам хочется этого или нет? Несмотря ни на что?
Джозеф слабо кивнул в ответ.
— Тогда выживете. Нож еще у вас?
Джозеф медленно разжал пальцы. Маленькое лезвие блеснуло у него на ладони. Волошин протянул было руку за ним, но Джозеф тут же сжал пальцы.
— Нам надо сделать это сейчас. — Волошин указал в сторону свежих трупов, — прежде чем они замерзнут, как тс, другие.
Джозеф заглянул в волошинские глаза и там, на самом дне, увидел блеск безумия. Голова его невольно качнулась в отрицательном жесте.
— Вы здесь всего одну ночь, Иосиф Александрович, — зашипел Волошин, — а я — два дня.
Джозеф увидел, как рука сумасшедшего потянулась за камнем. На драку сил уже не было, поэтому он протянул ладонь и слабо разжал пальцы.
Волошин, не произнеся ни слова, схватил лезвие и направился к трупам. Джозеф видел, как он разорвал сначала одежду, а потом начал делать надрезы на теле. Человек с перебитой ногой издал жадный звук и из последних сил пополз к трапезе.
Отвращение поднялось в Джозефе и окончательно развеяло летаргическое забытье. Мрачная, убийственная реальность вновь вернула его к жизни.
Но теперь у него не было даже ножа. С большим трудом Джозефу все-таки удалось встать на ноги, и с первым же движением боль пронзила все тело.
Он выбрался из укрытия и взглянул наверх. Сердце похолодело от увиденного. Обрыв был невероятно глубок, а склоны — ровными, как полированная поверхность. Джозеф ослаб, его мучили боль и голод. Даже для здорового и сильного человека подъем был бы очень тяжел, а для Джозефа, в его нынешнем положении, он был почти невозможен.
Он избегал смотреть в сторону двух людей, склонившихся над трупом. Его взгляд продолжал блуждать вдоль склона. В дальнем углу что-то чернело. Может быть, это трещина, дающая хоть какой-то шанс на спасение. Джозеф заковылял к ней.
Чтобы добраться туда, ему понадобился целый час, но его надежда сменилась еще большим отчаянием. Все усилия оказались напрасными. Палачи не могли бы выбрать лучшего места для казни. Здесь, рядом с трещиной, склон оказался еще круче, и выбраться отсюда было бы никому не под силу.
Повалил снег, огромные хлопья спускались с небес на землю, стало темно, хотя был полдень.
Джозеф стоял, дрожа от усталости, и глядел на крутой гладкий склон. Это был конец всех оставшихся надежд.
