Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
— Убираю, — ответила на это Беата, потом показала на мешок с одеждой: — А это надо спалить.
Люцина даже уселась в постели.
— Ты чего, молодая, дури наелась? На кой ляд сжигать хорошие вещи?
Беату затрясло от холода и страха.
— А вдруг кто придет, полиция… Они теперь могут найти капельку крови. Комок грязи. Мы же толком не отстираем. — После этого слезы полились ручьем. — Я боюсь, чего же это будет, ты понимаешь, после того, что мы наделали.
Она упала в кровать к Люцине, положила той голову на живот, а подруга гладила ее по волосам: осторожно, заботливо, ласково.
— Тебе нечего бояться, — терпеливо поясняла она, — эта дура не умерла. Она всего лишь пропадет. И наверняка уже не вернется. Просто пропала, пропала, — повторяла она словно заклинание, — то есть — ничего и не случилось. Если почувствуешь себя лучше, можешь убирать. А с тряпками, возможно ты и права. Лучше всего будет их выбросить.
* * *Малгосе удалось стащить мешок с головы, но вот с освобождением рук пошло труднее. Поначалу она пыталась вытащить из петли запястья, потом разорвать веревку; в конце концов, на помощь пришла разбитая бутылка. Пришлось долго повозиться, прежде чем удалось сделать надрез. Девушка массировала запястья, как вдруг в голову пришла мысль, что высвобождаться было и не нужно. Можно ведь было лежать здесь и дальше, в этой теплой воде.
Малгося ощупала лицо. Два зуба были надколоты, на лбу и брови порезы, весьма болезненный синяк на щеке. А вот колени болели ужасно. Наркотик постепенно терял силу, зато спиртное начало действовать вдвойне, заставляя лежать. Задавленные и одурманенные всем тем, что там имелось у дилера мозги девушки начинали работать все успешнее. Она помнила, зачем попала сюда, и даже смогла представит, как замечательно отплатит подругам за все то добро, которое на нее вывалили. Ей даже удалось подняться на ноги. И тут же она потеряла равновесие. Пришлось схватиться за стенку. Черную и теплую.
Вот тут Малгося струхнула. Ее окружали темные дома, лицо бомбардировал теплый дождь. Девушка побежала вслепую, надеясь, что заметит какие-нибудь огни, но, чем дальше она бежала, тем темнее становилось. Тут вспомнилось, как шла она сюда с девками, и что короткий путь казался долгим. Может, и сейчас происходит нечто подобное?
Дрожащими руками она поискала телефон, но тот — как ей подумалось — выпал где-то по дороге, а может он где-то тут? Взглядом Малгося обвела окружающую местность. Потом схватилась за голову и побежала, сама не зная — куда, упала, снова бежала, потом ползла, сдирая руки до крови. Дождь усилился, и хотя был он теплым, вода теплее, чем душ, Малгося замерзла изнутри.
— Где это я? — ну да, голос принадлежал ей.
Похоже, это все действие чертовой травки; девушка была готова поклясться в том, что кольцо массива плавно замкнулось, закрывая путь для бегства. Тогда она повернула в другую сторону, пыталась бежать, грохнулась в воду, успев спасти лицо в самый последний момент. Сейчас она стояла на четвереньках, подпираясь ладонями. Все вокруг потемнело.
— Где я?! — закричала она.
Оттерла глаза. Окружающий мир кружил гигантской каруселью.
«Где ты?» — такой вот голос, а то и множество голосов раздались со всех направлений одновременно, отражаясь от стен Святого Вроцлава. «Где ты, где ты, где ты, где ты….???»
Нет. Невозможно. Не так.
Девушка поднялась. Шла медленно. Ей уже некуда было спешить. Только дальше, во мрак.
«Где ты, Малгося?»
Глава шестая
Чудо поисков
Томаш ждал. Михал тоже ждал.
Ожидание Томаша не отличалось от всех остальных ожиданий, поскольку он уже привык, что дочка, пообещав вернуться до полуночи, появляется после двух ночи, сняв сапоги еще на лестничной клетке, чтобы на цыпочках проскочить к себе в комнату. В ожидании Томаш открыл новое измерение дня и чувствовал себя будто астронавт, который, в качестве первого человека в истории, глядит на темную сторону Луны. У ночи имелись свои кратеры и плоскогорья, но еще и глубокие норы, в которые нужно было спускаться долго-долго и глядеть на звезды. Томаш открывал: тишину в три часа ночи, которую можно было отрезать, завернуть в упаковочную бумагу и отослать туда, где всегда слишком шумно; темноту, замешанную на дожде; прохладу окна, когда прикладываешь щеку к стеклу; и наконец — и более всего — порция «Jack Daniels» со льдом, которая была намного лучше и крупнее, чем Луна, темнота, тишина и тоска по Малгосе. Ожидание проходило подобным образом — Томаш сидел с Анной, весь на иголках, с мыслями о дочке и бутылке в кабинете за занавеской. Чем дольше он ожидал, тем больше злился, а когда Анна заявляла, что пора уже и ложиться, он только пожимал плечами и обещал, что сейчас придет.
Он размышлял о Малгосе и о том, что если когда-нибудь им вместе нужно было бы пойти на концерт Мерилина Мэнсона, то, похоже, это уже кранты, а этот парень — дело переходное и случайное, дочка же поступит в университет, там, именно там, встретит серьезных людей, и все вновь повернется с головы на ноги. И только не надо говорить, что и сам когда-то он был таким же, поскольку люди нисколечки друг на друга не похожи, так было когда-то, когда люди вырастали из одной и той же почвы. Теперь же любого Господь высеивает где угодно.
Михал ожидал намного беспокойнее. Поступила SMS-ка, которая его дико разозлила. Малгося, у которой имелись подруги, в его глазах была столь же нереальной, что и антилопа, ходящая на свиданки с гепардом. Парень выругался, стукнул кулаком по столу и отстучал ответ, что в таком случае он подождет, а если не дождется, то приятной гульки, девочка, жизнь у нас всего одна. Ведь все равно же не придет. Приятельницы — они как болото, затягивают до самого утра. Он чувствовал, что изменился неотвратимо. Теперь он уже не мог быть один, все его раздражало, а более всего — невыносимая новизна подобного состояния. После детдома одиночество было для него развлечением и хлебом насущным — только когда он был сам, мог ходить голяком или в одной майке, есть пальцами, а потом еще и колупаться в носу. А хотя он и ел, и колупался, радости в этом не находил. Успокоение он пытался найти в мечтательности: Михал пялился в окно, в экран компьютера и на книжную страницу, только буквы никак не желали складываться в слова, а слова — в предложения. Все вокруг только усиливало раздраженность: музыка из-за стены, отсутствие музыки, игра, кинофильм, муха, наяривающая обороты вокруг лампы. Михал сидел в тишине и одиночестве, стуча кулаком по столу.
Он решил напиться. Ожидание Малгоси само по себе было замечательным предлогом, о чем знал и Томаш, который, точнехонько в тот самый миг, когда Михал открывал бутылку «пяста»[69], трясущимися руками засыпал лед в два пустых стакана.
Михал ждал, прекрасно зная, что выглядывание Малгоси — это всего лишь эрзац ее присутствия, так что лучше уже злиться и пялиться в окно, чем заснуть, потому что во сне невозможно ожидать. В самом конце, уже после полуночи, он упал на кровать и натянул одеяло на самую голову. В этой темноте парню показалось, что в Святом Вроцлаве вновь звучат какие-то крики, только ведь такое просто невозможно, через пластиковые стеклопакеты ничего не слыхать.
* * *Телефон все звонил и звонил, а Михалу совершенно не хотелось снимать трубку. Он с трудом выбрался из постели, нашел аппарат, глянул на номер, и тут же в голову пришла мысль, что Малгося в городе, и что за ней нужно поехать. Впрочем, нет — это ее домашний. Парень ответил.
— Где моя дочь?
Михал уселся на матрасе. Начало пятого утра.
— Откуда мне знать?! — рявкнул он в ответ. — Мне казалось, она замечательно развлекается дома с родителями.
В трубке был слышен звук удара. Это Томаш колотил по столу пустым стаканом.
— Дай ей трубку!
— Ее здесь нет.
— Я сказал тебе, давай ее сюда!
Михал подумал — не два и не три раза, прежде чем выбрать самый подходящий ответ. Он его еще и не произнес, но ему уже сделалось легче:
— Знаешь что, отъебись от меня, а если не веришь, иди сам и убедись! Еще раз говорю: ее здесь нет!
Томаш как-то совершенно по-соглашательски хрюкнул и положил трубку, Михал же завернулся в одеяло, удовлетворенный собственной ловкостью; с девушками, подобными Малгосе, никогда ничего плохого не случается. И вот тут до него внезапно дошло, что любое правило существует, благодаря исключениям, сорвался с места, а в квартиру влетел Томаш Венер, в тренировочных штанах и халате. Остановившись на пороге, он сжимал кулаки, тяжело дышал и ничего не говорил.
— Туалет вон там, — показал Михал. Томаш, скорее дезориентированный, чем взбешенный, заглянул вовнутрь. Он оперся плечом о фрамугу, вытер рот. Ладони у него были выпрямленные и застывшие, будто у куклы. Вопреки собственному состоянию, Михал почувствовал веселье.
