Доминик Менар - Небо лошадей
Он внимательно разглядывал меня, и я сама вдруг увидела, что на моей кофте спустились петли, руки поцарапаны, а обувь в грязи. Он протянул руку и снял листочки и маленькие веточки, запутавшиеся у меня в волосах.
— В парке, — прошептала я. — Я не заметила, как пролетело время.
Потом я спросила совсем тихо:
— Почему Кармин здесь?
— Мелих спустился посмотреть, не у него ли ты. Он не нашел тебя и начал плакать, и Кармин поднялся, чтобы занять его чем-нибудь. Они рисовали вместе. И еще, — продолжал он, переведя дыхание, — он сидел с ним, пока я обходил квартал, чтобы найти тебя.
— Но это же смешно, я же не…
— Я потеряю работу, если ты будешь продолжать исчезать, не говоря ни слова, не оставив записки, даже не поинтересовавшись, где Мелих и не нужна ли ты ему, — резко ответил он, и у меня появилось чувство, будто он ударил меня.
Кармин встал и подошел к нам, держась рукой за стену. В руках он держал свой альбом для набросков и карандаши. Улыбаясь, он произнес:
— Я нарисовал Мелиху две или три картинки. У нас случилось забавное происшествие, он вам расскажет…
— Спасибо, Кармин, — прошептала я.
Он кивнул головой, уверенной рукой нашел дверную ручку и переступил через порог.
Мелих расцепил руки, отпустив меня, и побежал в гостиную, ведя меня за руку. На диване были разбросаны листки, он схватил один из них и протянул мне.
— Посмотри, — сказал он. — Кармин хотел нарисовать Миним, но волновался и ошибся цветом. Я сказал, что Миним белая, но ты видишь? Он нарисовал ее зеленой, как в песенке.
Я взяла рисунок в руки: это действительно была Миним — ее лапки, ее длинный, тонкий хвост, ее острая мордочка, но она была зеленой, как трава на газоне, а ее брови, глазки и коготки были ярко-зеленого цвета.
— Как в песенке, — повторил Мелих. — Кармин не знал слов, но я его научил. Здорово, правда, мам? Я поставлю картинку возле клетки, чтобы Миним не было скучно.
Я улыбнулась и взъерошила ему волосы. Обернувшись, я увидела Адема, стоящего на пороге кухни, и позади него в дверном проеме накрытый стол, кастрюлю на плите. Он избегал моего взгляда и пытался смотреть на сына.
— Мы еще можем поужинать вместе, если поторопимся. Я поставил разогреваться макароны.
Мелих издал радостный крик и побежал на кухню. Он уселся, положил салфетку на колени, Адем тоже сел на свое обычное место и приподнял крышку кастрюли. Я прошла вслед за ними медленным шагом, но не вошла в кухню, а остановилась на пороге и так и стояла в своей рваной, покрытой лесным мусором кофте. Сейчас или никогда, думала я, сейчас или никогда, и сердце оглушительно стучало в груди. Я стояла неподвижно до тех пор, пока они оба удивленно не повернулись ко мне. Наконец, глубоко вдохнув, я прошептала:
— Мне нужно вам что-то сказать.
Мой голос был гораздо более серьезным, чем я сама того хотела, а может, он был настолько чужим и далеким, что они оба замерли. Лицо Мелиха сморщилось, стало похожим на помятое яблоко — это выражение было слишком старым для его возраста. Адем смотрел на меня так, словно хотел, чтобы я замолчала, бессознательными медленными движениями он начал накрывать на стол, окруженный паром, он накладывал макароны в тарелку своему сыну, как будто это обыденное и привычное действие могло помешать вторжению новых странностей в нашу жизнь. Смотря на них обоих, одновременно таких близких и далеких под белым светом кухонного плафона, я одним духом произнесла:
— На прошлой неделе я нашла своего брата. Да, у меня есть брат, его зовут Ноэль, то есть Нело. Я должна была рассказать вам об этом, но это слишком долгая история, и я не могла — я не видела его много лет, но теперь я нашла его, и я… я больше не хочу его потерять. Вот что я хотела вам сказать.
Оцепеневшие, они смотрели на меня. Я добавила со вздохом:
— Пожалуйста, пожалуйста, я хочу, чтобы вы увидели его.
Я замолчала, они пристально смотрели на меня все такие же ошеломленные, потом Мелих спросил совсем тихо со страхом в голосе:
— Он будет жить здесь?
Прежде чем я успела ответить, Адем протянул свободную руку, ту, что не держала вилку, положил ее на голову сыну и сказал успокаивающим тоном:
— Конечно, нет, Мелих.
— Еще неизвестно, — вставила я и возмущенно посмотрела на Адема, — еще слишком рано для того, чтобы что-то решать. Но я хочу вас с ним познакомить. Это милый мальчик. И он, он, он не такой, как все, — с трудом добавила я.
Машинально Мелих опустил пальцы в тарелку, но ни мне, ни его отцу не пришла в тот момент мысль ругать его за это, этот жест был таким же бессознательным, как до этого движения Адема. Потом он поднес горсть макарон к губам, запихнул их в рот, но забыл прожевать.
— Но где он? — спросил Адем, внимательно глядя на меня. — Где он живет?
Я растерялась. Мне захотелось солгать, сказать, что он живет в отеле или меблированных комнатах, я боялась, что известие о том, что он бродяга, живущий в лесу, пьющий воду из пруда и собирающий окурки, испугает их, но подумала, что они все равно узнают это от кого-нибудь, кроме меня.
— Он живет в парке, — прошептала я. — В маленьком домике, почти игрушечном. Он тебе понравится, Мелих, — добавила я с улыбкой. Повернувшись к Адему, я сказала: — Он просто переживает тяжелые времена, ему пришлось туго по жизни.
Когда я рассказывала о парке, Мелих смотрел мне в глаза, и я знала, что он понял, он вспомнил тот день, когда я схватила его и слишком сильно сжала в своих руках, он вспомнил фигуру, сидящую на берегу пруда, — грязного, оборванного подростка — именно о нем сейчас шла речь.
— Я не хочу, чтобы у меня был дядя, — дрожащим голосом сказал он.
— А почему ты не встретила его раньше? — спросил Адем слишком спокойно.
Я опустила глаза. Мне хотелось сесть за стол рядом с ними, но теперь это казалось невозможным — и стало невозможным навсегда — мы, сидящие вместе уютными вечерами.
— Он долго лежал в больнице. А потом жил в приемной семье. Ая жила с вами… Так было лучше… Он немного болен, я говорила вам…
Я замолчала, и тут же раздался голос Мелиха еще больше дрожащий, резкий, пронзительный:
— Я не хочу дядю, не хочу дядю, не хочу! — кричал он, и я смотрела на него, пораженная этим голосом, головокружительной частотой этой повторяемой фразы, все это было мне таким знакомым, как детская считалка. В этот момент я увидела изменившееся, взволнованное лицо Адема. Он вскочил, резко, несмотря на свою полноту, обогнул стол, подхватил легкого Мелиха на руки, но ребенок отбивался и, повернув ко мне искаженное яростью лицо, кричал все тем же голосом:
— Это ты больная, ты больная, ты больная!
Отец уже уносил его из кухни, а он все продолжал кричать, и Адем, проходя мимо, бросил на меня взгляд, полный боли, и эта боль была предназначена именно мне. Я отстранилась, чтобы пропустить их, и только протянула руку, чтобы коснуться лица сына, но они уже были далеко. Я слышала только его плач, его душераздирающие рыдания, потом дверь комнаты закрылась и приглушила их.
Скоро стал слышен голос Адема, долгий, мирный и размеренный шепот. Я прислонилась к дверному косяку и слушала этот голос, и, хотя он был предназначен не мне, я тоже находила в нем утешение. Я не знала, что он говорил Мелиху, я боялась подойти и приложить ухо к двери, чтобы слышать лучше. Мне хотелось думать, что он, как всегда, рассказывает ему о своей деревне, затерянной в горах, о тутовых деревьях, о малышах, играющих в пересохшем ручье, что через эти воспоминания он пытается донести до него что-то, что успокоит его, что позволит ему смотреть на вещи с другой стороны, — на дядю, свалившегося с неба, которого он воспринял как угрозу. У Мелиха не было другой семьи, кроме семьи отца, двоюродных братьев, которых он никогда не видел, бегавших в пыли босиком, как до них бегали старшие братья, у него были только письма, которые Адем часто читал и перечитывал, редкие марки от которых он хранил.
Наконец стало тихо. Через некоторое время дверь открылась и совсем тихо закрылась. Я отошла и села на место Мелиха. Вокруг его тарелки были рассыпаны макароны, которые он выплюнул, начав кричать, я съела одну, потом еще одну, потом еще, в ожидании, что Адем придет ко мне. Макароны были холодными и переваренными, а мне хотелось плакать.
Адем вошел в кухню, сел напротив меня и минуту смотрел, как я ем макароны, разбросанные по столу. Потом он подвинул свой стул ко мне, и я поняла, что он решил помириться, я всегда испытывала бесконечную благодарность за то, что он всегда первым шел к примирению.
— Съешь еще что-нибудь, — сказал он устало, — ты худая, как щепка, кожа да кости.
— Он уснул? — в ответ прошептала я.
Он кивнул головой. Я опустила глаза, собирая остатки еды со стола и сметая их в ладонь, прежде чем положить в тарелку.
— Я думаю, ему нужно время. Чтобы свыкнуться с этой мыслью. А ты, Адем, — продолжала я, не смотря ему в лицо, — ты очень сердишься на меня, что я не сказала тебе раньше?
