Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда
Вот это и есть (думаю, должен сказать, был) Артуро Трогвилл.
— Приятно снова вас видеть, Крисп.
— Я так рад, что вы смогли придти. Вечер не был бы таким без вашего присутствия.
Пока я пожимал его пухлую, влажную руку, моя синэстезия неожиданно включилась в режиме перегрузки, и где-то в панораме моего сознания я услышал тубу, продребезжавшую болезненное анданте, как я рискнул предположить — в фа миноре.
— Лесть не поможет вам, Крисп. Вам придется прочитать воскресную газету, чтобы узнать, что я могу подумать или не подумать о сегодняшнем вечере.
Я очаровательно улыбнулся.
— Это будет нечто необычное, могу вас заверить.
Блистательная корова, повисшая у него на руке, мгновенно обнажила свои зубы.
— Позвольте мне показать вам ваш столик, — сказал я.
О, какой замечательный это был обед! Задолго до жаркого из филе и розетки, я дал им Пюре из дуврской камбалы и спаржу, копченого лосось, запеченного в тесте с укропным соусом, пироги с семгой, свежие Tagliatelle[127] с устричными грибами, порцию даров моря с лаймом и соусом из побегов лука и равиоли с козьим сыром с маслом на травах. На десерт они получили логановы ягоды и фруктовое мороженное «Бардолино», карамельный ликер, мусс брюле из белых персиков, пирожки с малиной и ванильным кремом, хлеб из непросеянной муки с мороженным и суфле из горького шоколада.
Их головы опустились и они жадно все пожирали, словно свиньи, которыми они, по сути, и являлись.
Кошмар в ll Bistro
Все так хорошо все начиналось, и не было никаких причин ожидать, что это может плохо закончиться — на самом деле, я уже размышлял о непомерных похвалах, которые без сомнения должны нагромоздиться по поводу моих кулинарных стараний в воскресных газетах и журналах. Увы, этого не произошло. Было около половины десятого, только подали кофе, когда я начал чувствовать, что что-то не так; это было раздражающее неуловимое чувство, словно вы уловили беглым взглядом что-то за пределами зрения, словно опасаетесь кого-то, будучи уверены, что в комнате больше никого нет. Смутное беспокойство, некомфортное предчувствие чего-то — но чего? На первый взгляд казалось, что все хорошо — и Жаркое из Филейной Части с Начинкой из Персика и Кумквата, и Розетка из Ягненка, начиненная Оливками и Миндалем получили восторженные отзывы, беседа протекала в уютной обстановке; невысокие свечи отбрасывали тени по комнате, и каждый в их восхитительном, приятном, опаловом отблеске испытывал досаду от scintillae[128] белого света, отраженного от стекла или серебра… и еще — еще! — я знал, что что-то было неправильно. Или в скором времени будет.
— Ты чувствуешь это? — прошептал я Жанне.
— Да. И мне это не нравится.
Я закрыл на мгновение глаза и попытался сделать свое сознание чувствительным к энергии синэстезии, но мне пришлось быстро открыть их снова, так как единственной картиной, которую я увидел, было человеческое лицо, обезображенное и перекошенное, с огромным ртом, широко раскрытым и готовым закричать.
— И мне не нравится, — сказал я.
И именно в то мгновение, когда я уходил с Жанной, что-то — стремительное, незаметное движение — привлекло мое внимание: рука мужчины была источником неприятностей, или другая, которая под скатертью. Я подошел немного поближе. Я знал этого сомнительного мужчину — это был старый Генри Фатток из «The London Towner» — и он был тем, к кому, с той поры как он написал благосклонный комментарий о моем Trippa al Vino Bianco,[129] я всегда относился с чуть меньшим отвращением, чем к остальной крысиной своре критиков.
— Вам все нравится, мистер Фатток? — вежливо спросил я.
Он посмотрел на меня с коварной улыбкой и сказал:
— О да, да, конечно. Я просто без ума от всего этого!
Он поднял скатерть и тотчас же я увидел то, что он намеревался мне показать: одеревенелый, жесткий член высунулся из его штанов, и он оживленно потирал его своей правой рукой.
Я потянулся вперед, приблизил свою голову и прошипел в его ухо:
— Уберите его обратно, ради Бога.
— Почему это я должен это сделать? — сказал он хихикая.
— Вы расстроите остальных.
— О, я совершенно так не думаю.
Затем он поднял скатерть еще выше, и, к своему удивлению и испугу, я увидел, что член Генри Фатгока был совсем не в его собственной руке, а в руке мужчины, сидевшего рядом с ним. В смущении я подбежал к Жаку, но оказалось, что он неожиданно столкнулся с аналогичной ситуацией.
— Стол семь… посмотри…
— Боже. И стол четыре…
Низкое хриплое хихиканье раздалось из какого-то уединенного уголка, затем последовал грубый смех. Затем короткий вскрик, только наполовину сдержанный, от шокового удовлетворения. За всеми столами что-то происходило: теребление, ощупывание, щипки и объятия… быстрые поцелуи, томные поцелуи, поцелуи, сделанные и полученные в неожиданных местах… исследующие пальцы, трепещущие взгляды, бедра, раскрытые с опытной хитростью, томные и манящие.
Затем, достаточно неожиданно, кто-то бросил полную ложку шоколадного суфле через всю комнату; оно попало в жирную, непривлекательную женщину с полным лицом, прямо под левый глаз. Она засмеялась глупым кокетливым смехом и подставила щеку своему соседу, который начал слизывать мусс своим языком.
Хаос, который возник невообразимо быстро, был неописуемо шокирующим; он был таким внезапным и столь неистовым, таким очевидным, что мог бы прекратиться лишь сам по себе, выгорев дотла, так что я был вынужден остаться в положении беспомощного наблюдателя, неспособного помешать, которому оставалось лишь затаиться в углу, словно напуганному ребенку. Близнецы, как я заметил, смотрели на все со скучающим выражением на лицах, которое я могу описать только как ужасающее замешательство. Как и я, они стояли без движения и апатично. Столы, стулья, тарелки, люди — все и вся в комнате — было разбросано в анархическом беспорядке. Это выглядело словно результат акта творения наоборот. Озорные нежные перешептывания над бокалами и даже более озорные исследования под столом открыли путь в первую очередь всего лишь дерзости, затем веселью, и, в конце концов, этому разнузданному неистовству.
Повсюду стоял гвалт: шум был такой, что закладывало уши — крик, шум, стон, визг, вопли от отвратительного удовольствия и крики от боли, ликование победы и стоны повиновения. Треск сломанного дерева, разбитые вдребезги стулья, хрупкий звон разбитого стекла, треск одежды, сорванной с тел.
Повсюду был запах — о, этот запах! Это был густой аромат миазмов необузданного животного начала, тысячи и одного недозволенного желания, которые столь долго подавляли здравым смыслом и правилами поведения, а теперь вырвались из неосвещенных, темных как ночь глубин психики, словно малярийный дым из доисторического болота.
Это была какофония, которая смердела.
Я увидел двух женщин, сидящих на корточках рядом с перевернутым столом; они сняли свои кофточки, и одна из них лизала соски другой, ее голова была откинута назад, лицо исказилось в спазме сексуальной агонии.
Молодой человек лежал без движения на спине, его штаны болтались вокруг лодыжек; кто-то выложил его яйца из трусов, и теперь они беззащитно висели на произвол сжимающих, потирающих рук вдрызг пьяного, который с трудом передвигался.
Двое мужчин сражались над вышеупомянутой женщиной; она развалилась на полу в одних трусах, ее живот был окрашен полосами яркой крови. Пока они били и молотили друг друга, я заметил, как ее рука опустилась между ног, и она похотливо застонала.
Несколько пар фактически совокуплялись, даже рассеянные и невнимательные люди, которые согнулись и наблюдали, нашептывали одобрения, предлагали способы, трогали себя и других в тайных уязвимых местах, о которых следовало знать только гинекологам и таксидермистам.
Я увидел, как один обнаженный мужчина взобрался на другого, выкрикивая слова любви в бесстыдной страсти; затем, когда произошло проникновение, и их волосатые ожиревшие тела начали качаться в унисон, я, к своему ужасу, осознал, что один из них был Артуро Трогвиллом. Мгновение спустя я уловил знак от сияющей вульгарной спутницы, с которой он пришел: она была без верха и корчилась под мускулистым подростком, который приклеился своим ртом к одной из ее грудей, а его руки были под ее ягодицами. Он поднял ее тело для того, чтобы маниакально прикоснуться к лощине.
Некто издал рев во все горло, поднялся из кучи и повернулся вокруг, пошатнувшись, словно волна в попытке разбиться о скалы вражеского берега — зловещий, животный рев сумасшедшей потребности.
