Филипп Делелис - Последняя кантата
— Что вы хотите этим сказать?
Летисия и сама не знала. Она просто решила пустить ему пыль в глаза. Но теперь нельзя было отступать.
— В теме есть своего рода погрешность, которая мешает рассматривать ее как совершенное произведение.
— Не думаю. Можно найти погрешности в упражнениях ученика, но не в произведении мэтра. К тому же вы знаете, что тема была предложена Баху Фридрихом Вторым.
— Да, это ошибка Фридриха Великого, повторенная Бахом.
— Но, помилуйте, какая ошибка? Будьте более точной…
— Это очень трудно объяснить, это — как бы сказать? — своего рода чувство, что на восьмом такте… Думаю, здесь кроется проблема…
Летисия не сумела объяснить и сразу поняла это по легкой улыбке Дюпарка. Он снова сел за стол.
— Вы только недавно закончили ваш курс, мадемуазель Летисия, но вам еще многое предстоит узнать, — загадочным тоном произнес он. И, помолчав, продолжил: — Ницше считал даром небес одного мэтра музыки, который научил его выражать свои мысли в звуках, потому что, говорил он, звуки, с ошибками или без, позволяют пленять сердца людей. «Кто помыслил бы опровергнуть звуки?» — спрашивал он. И сегодня еще, дорогая Летисия, он задает вопрос вам: кто помыслил бы опровергнуть звуки?..
28. ЧИСЛА
Музыка — не что иное, как тайное арифметическое упражнение.
Лейбниц. Письмо к Гольдбаху, 17 апреля 1712 г.Люнебург, 24 февраля 1702 года
В библиотеке церкви Святого Иоанна Иоганн Себастьян Бах без устали переворачивал страницы партитур великих мэтров. Ему, воспитаннику школы при церкви Святого Михаила, по правилам не полагалось быть в этом зале, но органист церкви Святого Иоанна Георг Бём, как и он, родом из Тюрингии, был добр к нему. Он открыл для него двери церковных архивов, истинное сокровище для молодого музыканта. Там было много подлинных текстов: табулатуры[92] для органа Свелинка,[93] Шейдта,[94] Фробергера,[95] Шейдемана.[96] А также партитуры венецианца Монтеверди,[97] валлонца Лассю,[98] немца Хаслера…[99]
Эти два года учения в Люнебурге были трудными. Он чувствовал себя одиноким на этой огромной северной равнине, в этом городе с домами из красного кирпича. Он жил с тоской о зеленых долинах и лесах родной Тюрингии. В «Меттен-хоре», лучшем хоре города, он освоил очень трудный репертуар, а именно, эту проклятую полифонию. В «Рыцарской академии», школе для богатых, куда были приняты хористы, он смог изучать литературу, теологию, латинский и греческий языки, риторику и логику и, главное, французский язык. Французским занимался охотно, он позволил ему завязать переписку с Купереном.[100] Он с восторгом открыл для себя две его мессы для органа, а также пьесы для клавесина и сонаты для трио, которые открыли ему новые горизонты в музыке.
В этот день в огромном читальном зале библиотеки, где было довольно многолюдно, он изучал Stabat Mater[101] Орландо Лассо. Он старательно переписывал с нотных линеек завитки нот, которые создавали удивительную сбалансированность полифонической фактуры. Он торопился поскорее завершить эту работу, потому что, как и каждый раз, когда он бывал в библиотеке, хотел перед уходом прочесть немного из «Синтагмы музыки» Михаэля Преториуса.[102] Никогда ничего он не читал с таким интересом и такой страстью, как эти три тома, они посвятили его во множество музыкальных тайн.
Закончив переписывать, Иоганн Себастьян встал и пошел положить рукопись в картонную папку, отведенную для композитора. Потом направился к полкам с печатными книгами и взял второй том «Синтагмы».
Он открыл книгу на том месте, где остановился на прошлой неделе. Применение символики в музыке завораживало его так же, как и ее связь с числами.
Он обнаружил, что и его собственное имя заключает в себе необыкновенное свойство чисел. Если присвоить каждой букве ее номер в алфавите,[103] то BACH. — получается: 2.1.3.8., что в сумме будет 14. С инициалами J.S. BACH выходит 41, и, наконец, полное имя Johann Sebastian Bach образует число 158, и если сложить эти три цифры, то получается то же число: 14… Четырнадцать частей тела Осириса[104] — символ смерти и возрождения.
Все проявлялось так ясно, что он не мог счесть это простым совпадением, он продолжил свои тайные занятия в нумерологии, главное, в гематрии — науке о числах, истоки которой в каббале.[105] Преториус раскрыл перед ним тайные отношения, которые управляют «музыкой сфер», пропорциями мира, всеми неизменными числами, которые есть в музыке.
Как и буквам, можно было присваивать цифры нотам, начиная с ля = 1,[106] и читать таким образом настоящие цифровые партитуры. Некоторые имели особое символическое значение, данное еврейскими и христианскими преданиями: 3 для Троицы, 5 для пяти чувств Человека и еще для Христа с его пятью стигматами, 6 для шести дней Творения, 10 для Десяти заповедей, 11 для их нарушения, 12 для апостолов, 13 для предательства…
И 14 для БАХА.
Если не считать его достаточно академических упражнений, Иоганн Себастьян еще ничего не написал, но он говорил себе, что музыка, которая есть не что иное, как иная арифметика мира, должна выражать его фундаментальное равновесие, согласованность с микрокосмосом и макрокосмосом, созданными Богом.
Он стал мечтать о музыке, которая была бы предназначена в равной степени и душе, и разуму. С системой символов это возможно. Он хотел создать музыку, которая могла бы говорить.
29. ЗАГАДКИ
Все загадочные каноны были разгаданы… но можно все-таки спросить себя, не осталось ли что-нибудь неразгаданным!
Дуглас Хофштадтер. Гёдель, Эсхер, БахПариж, наши дни
Морис Перрен считал, что совещание затянулось. Он уже не слушал, что говорили по поводу программы «Франс-мюзик» на будущий месяц. Речь шла о реорганизации сетки вещания и о конкуренции со стороны «Радио-классик», но он сохранил свою передачу о современной музыке, и для него это было главное.
После того как его допросил комиссар Беранже, ему не удавалось посвятить своей профессиональной работе больше получаса. Содержание сообщения, которое Пьер Фаран оставил на автоответчике Летисии, его очень заинтересовало. Он не решился сказать комиссару, что Фаран звонил ему тоже, но он отказался взять трубку.
Его секретарша, восхитительная Зоэ, не сумела толком донести до него смысл того, что сказал Фаран. Морис выбрал ее лишь по внешним данным, и это ставило перед ним некоторые проблемы в его повседневной работе. Иногда ему казалось, что они вполне компенсируются другими качествами молодой женщины, прежде всего ее яркой внешностью — она напоминала цветок юкки.[107]
Сообщение на автоответчике Летисии, однако, не оставляло никаких сомнений. Пьер Фаран нашел что-то важное, и он, Морис Перрен, сам поставил себя в положение вне игры.
В вестибюле консерватории Жиль Беранже поджидал Летисию. Она, еще занятая мыслями разговором с Дюпарком, увидев его, удивилась и в то же время обрадовалась возможности поделиться своей радостью — получением первой премии.
— Это замечательно, мадемуазель Форцца, но я этого и ожидал.
— Называйте меня Летисией. Так почему же вы ожидали этого, а я — нет?
— Трудно сказать, Летисия, но, видите ли, как только я вас встретил, я был уверен, что вы выиграете.
— В полиции есть ясновидящие? Если бы сказали об этом заранее, я не жила бы последние дни в таком напряжении!
— Я пришел поговорить с вами об этой злосчастной королевской фуге.
— Еще? — спросила обеспокоенная Летисия.
— Да, еще. Теперь я убежден, что ключ к загадке — в ней. К тому же если у меня и были какие-то сомнения, то беседы с Морисом Перреном и с вашим отцом их окончательно сняли.
Уединившись в своем кабинете в Доме радио, он отпустил восвояси Зоэ, и она, немного удивленная, таким томным голосом произнесла: «До свидания, мсье Перрен», что на мгновение он заколебался, не вернуть ли ее. Откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, он размышлял о фуге. И вдруг вскочил с резвостью, какой трудно было ожидать в его возрасте, и направился к книжному шкафу. Как и вся остальная мебель в его кабинете, он был дурного вкуса шестидесятых годов и к тому же весьма паршивого качества.
Порывшись в книгах, он схватил «Музыкальный Ларусс». Быстро прочитав там что-то, он достал один том энциклопедии Фаскеля шестьдесят первого года выпуска и последнее издание английского музыкального словаря Groove Dictionary of music. Затем просмотрел монографии о Бахе и наиболее значительные труды по истории музыки, и на ковре быстро выросла груда книг.
