Михаил Белозёров - Украина.точка.РУ
Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.
– Опять вы?! – спросила она с упрёком, откладывая спицы и выключая маленькое портативное радио, которое успело проорать: «Мобілізація – це наш єдиний шанс на порятунок! Україна, або смерть!»[113]
– Да, это я! – на всякий случай подтвердил Цветаев, прикинувшись неизвестно кем.
Консьержка надела очки посмотрела поверх них и подтвердила:
– Опять вы!
– Как видите, – потупился на всякий случай Цветаев.
– Ну что с вами сделаешь! – консьержка поднимаясь с трудом, опираясь на руки. – Ходят, ходят, по десять раз на день ходят, а мне покой нужен!
Цветаеву захотелось оправдаться, что он здесь впервые, что если бы не нужда освободить Орлова, он бы и носу сюда не казал, но, естественно, передумал. Консьержка ещё раз с сомнение посмотрела на него и воскликнула в сердцах:
– Идемте! Лифт-то у нас не работает, – объяснила она сдержанным тоном. – То вам нравится, то вам не нравится! А что, нет? Объявление висит, там всё написано! Телефоны, адреса владельцев!
– Объявления я не разглядел, – признался Цветаев.
– Никто не смотрит на объявление. Все хотят видеть! А у меня ноги больные, – пожаловалась на тон ниже, кряхтя, вползая на второй этаж.
Она переваливаясь, как утка. Пахло от неё прогорклым запахом и ещё чем-то, не поддающимся объяснению.
– Ты не знаешь, как колени лечить?
Вдобавок ко всему прочему у неё было астматическое дыхание, как у старой гармошки.
– Меньше ешьте жирного и печеного, проживёте до ста лет! – машинально ответил он, соображая, как половчее избавиться от неё.
– Вы думаете?! – обрадовалась консьержка, неестественно ловко замирая на ходу.
– Ха! – воскликнул Цветаев, поворачиваясь к ней. – Я уверен!
Он хотел разразиться длинной речью на предмет лечения подагры, даже открыл было рот, но передумал: обстановка была не та, да и слушательница не располагала. У неё на лице было написана, что она любительница котлет, пельменей, отбивных, сала с чесноком и жирнющего борща с жирнющей, домашней сметаной. Кто по доброй воле откажется от такого счастья?
– Дальше я не пойду! – сказала, отдуваясь, консьержка. – Тебе какой этаж нужен?
– А какой можно?
Он старался ускользнуть от её подозрений, сделаться незаметным, покладистым, как ленивиц.
– Можно любой! Постой, – она снова посмотрела на него поверх очков. – Где я тебя видела?..
– Я же приходил…
Бесцветный голос не должен выдавать характер его обладателя.
– Да-да… – ответила она с сомнением. – Из?..
– С востока, – словно нехотя подтвердил он.
– Много вас ездят, скупают? – покачала она головой. – Потом перепродавать будешь?!
– Нет, что вы! Давно мечтаю жить на Крещатике!
– Да?! – с недоверием посмотрела она на него. – Впервые такого дурака вижу! Но ты был в костюме и панаме!
– Переоделся. Дочка настояла, понимаете ли.
Робость, построенная на бесхребетности. Таким он представлял себя сейчас, таким она его и запомнит, вернее, не вспомнит: кому нужны бесцветные люди, к тому же перепуганные войной.
– Понимаю, понимаю… – задумчиво согласилась консьержка и тут же переключилась на привычное, – у нас здесь грязно, а по ночам крысы бегают. Думаешь, я бы сидела за гроши? Но где теперь работу найдёшь?
Она вопросительно уставилась на него, словно он, раз заикнулся насчёт колен, должен был ответить и на все остальные вопросы.
– Не сидели бы, – согласился он, – и не нашли бы.
– Все разбежались… – она сделала паузу, с тревогой прислушиваясь к тому, что уже отшумело – к майдану, к тому прошлому, за которое рвали душу. – Здесь в марте такие страсти кипели!
– Шекспировские? – мягко пошутил Цветаев.
– Они самые… – отдуваясь, согласилась консьержка. – Все и мотанули. Меня караулить оставили. А квартиру выбирай любую.
– А можно, восьмой этаж?
– Прошлый раз ты хотел пятый с видом на улицу? – округлила она глаза.
– Дочка передумала, восьмой, с окнами во двор.
Консьержка с сожалением посмотрела на него:
– Под крышей?
– Под крышей.
– Во двор? – не поверила она, потому что ни одни здравомыслящий человек не будет селиться в такую дыру с видом на вонючую улицу.
– Во двор, – прошептал Цветаев так скромно, что она едва расслышала, – чтобы тише было, – утешил он её.
– Во двор тише, – по-житейски согласилась консьержка. – Иди смотри, – она взглянула на Цветаева, как на больного, и снисходительно протянула связку ключей. Что возьмёшь с неразумного русского? – Только там эти хотят…
– Кто? – спросил он, не выходя из образа.
– С майдана, – поведала она почему-то на тон ниже и посмотрела в лестничный пролёт, хотя внизу никого не было.
– Часто?
– Не-а-а… вечерами наведываются. А утром уходят. А вчера, слышали, грозились взорвать главпочтамт и вокзал, – она перешла на испуганный шёпот.
– Не взорвут, – успокоил он её, делая шаг по лестнице вверх.
– Вы думаете?.. – спросила она недоверчиво.
– Уверен! – ответил он, всё ещё находясь под впечатлением увиденного и услышанного в кафе, но ни на секунду не выходя из роли испуганного беженца с востока.
Теперь-то он знает истинную историю, не верит ни в какую другую и может действовать смело, без компромиссов, потому что, возможно, он тоже участник представления.
– Храни вас господь! – вдруг перекрестила она Цветаева так, словно признала его правоту.
– Ну, я пошёл?.. – робко спросил Цветаев.
– Иди, иди, сынок, – благословила она его с просветлённым лицом.
Старинная мраморная лестница вывела Цветаева на крышу в башенку. Ясно было, что дом покинут жильцами. На лестничных площадках стойкий кошачий запах, смешанный с запахом костров майдана, окна мутные и тоскливые, в углах грязная паутина.
В цоколе башенки лежали старые матрасы, под навесом притаился ящик. Цветаев сунул нос в него и обнаружил две бутылки с коктейлем Молотова. Вот это удача, обрадовался он и посмотрел вниз: швырять отсюда бутылки на головы прохожим было сплошным удовольствием.
Площадь «Нетерпимости» лежала как на ладони. Немногочисленный киевский люд бродил, словно потерянный, не мешая, однако, коммунальщикам разбирать баррикады. Орлова на площади не было, не было и майданутых, которые прятались от жары в переходах, в метро и в фонтане.
Цветаев вернулся, чтобы отдать консьержке ключи.
– Я слышала, – радостно светясь, прошептала консьержка и тыкнула пальцем в радио, – гроб вынесут, и всё!
– Что «всё»? – сдержанно удивился Цветаев.
– Только что сообщили! – посмотрела она на него снисходительно: что возьмёшь с этого перепуганного русского? – Так что покупайте быстрее, цены взлетят!
– А кого вынесут? – поинтересовался Цветаев.
– Известно кого, – всё так же радостно светясь, прошептала консьержка.
Русский далёк от чаяний города. А они очевидны: побыстрее бы в ЕС, на халяву, колбасу, и баста!
– Кого? – уточнил Цветаев.
– Кого надо, того и вынесут, – ответила она так, как отвечают круглому дураку.
– Извините, я пошутил, – потупился Цветаев так, как должен был потупиться любой ущемлённый русский на его месте. – Я завтра приду!
– Только до трёх! Меня вечером не бывает! – живо заявила консьержка и всколыхнулась всем своим жирным телом. – Пойду в соседний подъезд расскажу, радость-то какая!
* * *
Чтобы не видеть до вечера мрачную физиономию Пророка, не выслушивать его сентенций, а главное, чтобы не спорить с ним, Цветаев «засел» на явке у свой старой знакомой красавицы Татьяны Воронцовой, которая ещё в мае сочла за благо унести ноги в Крым. Теперь она плескалась в море, напропалую кокетничала с москалями и пила лучшее москальское пиво «Столичное двойное золотое». Была у неё такая слабость – стройные, длинноногие москвичи, но больше всего она, конечно же, любила их деньги. За деньги она готова была продать всё, даже вольную Украину.
Татьяна Воронцова имела сетевой магазинчик без витрин, на Прорезной 12, Б, в глубине квартала, с громкими указателями по бесконечному коридору «Сетевой супермаркет «Новый Рим»». Возила она товары из Италии, и магазинчик её был не просто магазинчиком, а сплошным законсервированным Клондайком, полным неестественно вкусной еды, и Цветаев впервые попробовал западный алкоголь. Естественно, он и раньше не злоупотреблял, но что ещё делась на запасной явке, то бишь логове, о котором не знал даже Пророк. Где-то в конце июня Татьяна позвонила и слёзно, и многословно просила упаковать товар и отключить от питания всё, кроме одного холодильника, в который надо было забить скоропортящуюся продукцию. Цветаев быстренько распробовал сыры, особенно ему понравился твердый «пармезан». За свою работу он получил право дегустировать любые спиртные напитки, кроме дорогущего «cognac»[114] и арманьяка. Белое сухое итальянское вино, и «пармезан» – Цветаев никогда не жил так красиво. Он усаживался перед окном, в котором видел часть переулка и кирпичную стену, пил вино «Bаrdolino», закусывал «пармезаном» и, единственно, страшно скучал, начинал думать о Наташке, представлял, какая она в постели, и через пять минут ему уже хотелось сбежать из этого рая куда глаза глядят, а чаще всего на восток. Семейная жизнь представлялась ему идеальной во всех отношениях, и он раз за разом прокручивал её в разных вариантах. У итальянских вин был странный вкус, Цветаев распробовал его не сразу, ибо привык к крымским ароматам, а они были совсем другими, не хуже и не лучше заморских, а другими, домашними, что ли?
