Тони О'Делл - Темные дороги
Ты сегодня выглядишь лучите, сказал деду папаша, когда мы навещали его в больнице в последний раз. Я в недоумении смотрел на них обоих: почему же я не вижу ничего подобного? Дедушка кивнул, и его костлявая рука, опутанная трубками, потянулась к сыну, но на полпути упала на кровать, словно подстреленная птица. Папаша объяснял позже, что это был мышечный спазм.
Потом они замолчали. Папаша сидел на стуле рядом с постелью больного и не отрываясь глядел в окно.
Он взбесил меня. Ему представилась прекрасная возможность облегчить душу, ничего не опасаясь, ведь дедушка умирал и вряд ли когда-нибудь сможет на папаше отыграться. Им было о чем поговорить, я знал, откровенный разговор назрел, не все же общаться чуть ли не жестами.
Я знал, дедушка до сих пор бьет сына. Казалось бы, твой ребенок вырос и пора заканчивать с тумаками. Но я сам как-то видел на заднем дворе, как дед отвесил ему подзатыльник. Папаша даже зашатался, будто спортсмен, у которого свело судорогой ногу.
Меня поразил не столько сам дедов поступок, сколько проявленное им бесстрашие. Ведь папаша был куда выше и тяжелее его. Но в деде была шахтерская закалка, а прищуренные глаза были черны, словно уголь, который он выдавал на-гора.
А папаша был слабак. Самоутверждался, только когда детей колотил.
Вспоминая ту сцену в больничной палате, я прихожу к убеждению, что отношение дедушки к сыну многое объясняет в отношениях сына и внука. Может, если бы дед его не лупил, папаша бы меня и пальцем не тронул. Ларчик просто открывается. Однако, может, дедушка не так уж и виноват. Может, его бил прадедушка.
Мысли мои перекинулись на маму. Как сложилась бы ее жизнь, если бы этот дальнобойщик не заснул за рулем своей фуры с сосисками, следовавшей из Шебойгана в Чикаго, и не убил всю ее семью? Она бы никогда не приехала в эти места. Она бы не искала на кого опереться, только бы выскользнуть из-под крыла пожилых дяди и тети, старавшихся сжить ее со света. Она бы не трахнула отца и не забеременела от него.
Неужели вот так все в жизни и происходит? Какой-то безымянный безликий дальнобойщик засыпает за рулем, а я потом принимай побои каждый божий вечер? Или во всем виноват прадед с черно-белой семейной фотографии? Говорят, у меня его глаза. Или же мне надо забраться далеко в прошлое, за пару сотен лет, за несколько поколений, чтобы докопаться до субъекта, первым поколотившего своего отпрыска, или даже до первого Господня попущения, осиротившего ребенка?
Для восьмилетки все это было чересчур сложно. Я знал только, что папаша упустил возможность поговорить с дедушкой начистоту.
Несправедливо, что у него такой шанс был, а у меня нет. Уж я бы оказался на высоте. Если бы я знал в тот вечер, что мама собирается убить папашу, я бы не пошел к Скипу лакать контрабандное пиво и обсуждать девчоночьи прелести, а перво-наперво переговорил с родителем. Спросил бы, за что он меня так не любит. Извинился, что не оправдал его ожиданий. И признался, что люблю его, – мое чувство неуклюже, неказисто, приносит боль, а не радость, но все-таки это любовь.
Воспоминания постепенно теряют живость, вот беда. И никакая любовь не помогает. Двух лет не прошло, а я уже с трудом представляю лицо отца. Мне легче вспомнить физиономии героев «Команды-А».
Впрочем, бывает, я вижу его, а бывает, и слышу. Могу прокрутить в голове кое-какие сцены, вроде той, в больнице. В состоянии перечислить его достижения, как у какого-нибудь исторического героя: он содержал семью, здорово катал детей на закорках, помнил все годовщины, косил траву во дворе, охотился и пьянствовал с дружками. Особым умом не блистал, да ему это было и не нужно. Был не слишком образован, да и не стремился.
А вот какое-то его участие в моей жизни ну никак не вспоминается.
Под спину мне попался какой-то сучок. Тянусь за ним, чтобы вытащить. Руки движутся тяжело, медленно, словно еще не проснулись. Опять мне в голову приходят люди в серебристой одежде, вспоминается сцена из мультика про Флинтстоунов. Фред засыпает на пикнике и просыпается с длинной белой бородой до колен, да тут еще крошка Пебблс собирается выйти замуж за разносчика газет Арнольда. Точно такой же ужас охватывает меня: я наверняка проспал полжизни, и сестры успели вырасти.
Двадцать лет прошло, а они по-прежнему живут в доме на холме. Крыша съехала на сторону, крыльцо покосилось, трава во дворе метровой высоты, проемы всех четырех собачьих будок заросли золотарником и дикой петрушкой, в ржавом остове пикапа обитает выводок опоссумов. Дивана не видать. Это Мисти затащила его обратно в дом, сидит на нем по вечерам и думает об отце.
Она одна нашла работу. Какую, не знаю, да это и неважно. Она ненавидит ее так же, как я ненавижу свою, поскольку уверена, что способна на большее. Себя она тоже ненавидит, так как понимает: нет никакого смысла лезть из кожи вон, стараться прыгнуть выше головы. Паскудная, беспросветная жизнь, наказание за преступление.
Эмбер разменяла сороковник, ноги у нее затянуты в легинсы, рожа размалевана, характер желчный и сварливый, она осознала, что большую часть жизни ей будет за тридцать, только с математикой у нее вечно нелады. Хорошо хоть рядом нет стайки внебрачных детей. Зато матка у нее выскоблена, а сны заполняют мертвые младенцы, каждый со своим именем.
Однако хуже всех пришлось Джоди. Ее жизнь опять заполнило красное желе. Я вижу ее, но пообщаться не могу. Немая и никому не нужная, она сидит за кухонным столом, волосы ее больше не отливают золотом, а босые ноги изранены о кусок спутниковой антенны, которую я так и не собрался вырвать из земли.
Я пытаюсь до нее докричаться и снова оказываюсь в Бедроке, вместе с Фредом Флинтстоуном ношусь из одного каменного мешка в другой, и перед нами тенью летит зловещее хихиканье Пебблс.
Я внезапно пробудился. Тучи рассеялись, небо очистилось, темноту булавками проткнули звезды. Трещали сверчки, тихо, словно змея в траве, шуршал ручей. Холодный воздух освежал, но плоть моя зудела и чесалась, словно ее кипятили изнутри на медленном огне.
Оказалось, тело мое не состарилось, руки и ноги не ослабели. Больше того. Таким сильным я себя не чувствовал никогда в жизни. Только все вокруг было каким-то зыбким. Вспомнились виденные в детстве фото крутящихся галактик, я еще никак не мог уразуметь, что их удерживает вместе, в гравитацию не верилось, наверное, каждая звезда просто знала свое место.
Произошло нечто очень важное. Может быть, сам Господь явился мне, приняв на сей раз образ Фреда Флинтстоуна. Лунного сияния Богу было явно недостаточно, ведь луна сегодня светила слабо. Этакая пуговица из слоновой кости на небе.
Я осторожно повернул голову и увидел Деву Марию. Обнаженная, ослепительно красивая, она склонилась над ручьем, побрызгала на себя водой и застыла, повернувшись лицом к лесу. На губах ее играла смущенная улыбка, словно она ждала Бога.
Меня пронзила боль. Мягкими округлыми движениями она омыла себе руки, шею, живот, груди. В мою душу пролился свет. Бог нарочно создал их такими. И Адама с Евой он выгнал из рая и заставил есть хлеб в поте лица своего не за проступок со змеем. Они были прокляты в ту самую минуту, когда Господь задумал сделать женщину прекрасной.
Она завершила омовение и ступила из воды на берег. Остановилась, поправила волосы. Поглядела в мою сторону. Я невольно зажмурился. Вдруг она, типа той ведьмы со змеями на голове из греческого мифа, способна превращать людей в камень? Бог вон превратил жену Лота в соляной столб. Кто его знает, как он поступит с человеком, который подсматривал за его подружкой?
Я ждал. Подойдет ли она ко мне еще раз? Коснется ли ее дыхание моего лица, а пальцы – груди? Возьмет ли она меня за руку и отведет туда, где нам уготовано блаженство?
«Блин», – услышал я, и это выражение вернуло меня на грешную землю. Женщина прыгала на одной ноге, шипя от боли. Все ее благородство и невинность куда-то делись. Я вспомнил все. Кто такая она и кто я. Что мы натворили. Перед чем бежал я. Что, судя по всему, бросило ее в мои объятия.
Она меня не любила, это ясно. Да иначе и быть не могло.
Свет в моей душе померк.
Она потянулась за ночной сорочкой, повернулась ко мне спиной, нагнулась. Это зрелище заставило меня сесть. Да я бы взмыл в воздух, постой она так еще минутку! Но она торопливо натянула рубашку, еще раз осмотрела свою ступню и зашагала прочь по траве, даже не оглянувшись.
Я бы крикнул ей вслед, но как к ней обратиться? Миссис Мерсер? Мама Эсме? Она ведь ни разу не сказала мне: можешь называть меня Келли.
Сердце у меня заколотилось. Я снова повалился на землю, закрыл глаза и попробовал худо-бедно расставить по полочкам все, что произошло. Я всегда пребывал в уверенности, что если парень оказался на высоте как мужик, то женщина прямо-таки млеет, задыхается от восторга, чуть ли не мурлычет и смотрит на любовника с животным обожанием, вот словно Элвис на меня, когда я чешу ему брюхо.
