Джудит Гулд - Навсегда
Стефани открыла глаза и сняла наушники.
— Чудесно! — прошептала она.
Он улыбнулся, но глаза оставались серьезными.
— Стефани, вы можете определить, когда была сделана эта запись?
Она покачала головой.
— Нет. Как я могу это определить?
— Ну что ж, я тоже не мог. Но у меня есть друг, он работает инженером по звуку на студии звукозаписи. И в качестве личного одолжения мне он использовал студийное оборудование, чтобы поработать с этой пленкой. Так вот, кассета, которую я сейчас поставлю, — та же самая, которую вы только что прослушали… та же самая! Единственная разница в том, что пение было приглушено, а фоновый разговор, наоборот, усилен.
— Хорошо, — она кивнула.
Он поменял кассету.
— Я хочу, чтобы вы внимательно прослушали именно разговор.
Она снова надела наушники, и Алан снова нажал кнопку «Пуск».
Сначала она слышала только громкие хрипы, шипение, шум. А потом вдруг — снова то же пение и тот же аккомпанемент, но, приглушенные, они доносились словно откуда-то издалека.
А потом появился второй голос, настолько громкий и необычный, что она чуть не подпрыгнула. Было такое впечатление, что человек говорит через старомодный усилитель. Хрипы, шумы, шипение — и перекрывающий звук пения мужской голос, говорящий по-английски, с легким иностранным акцентом. Похоже, голос принадлежал образованному человеку. Он отвергал какой-то совет. До нее доносились слова «совместное предприятие», «открытие офиса», «организация сети». Но человек говорил один… может быть, по телефону? Это было единственным объяснением односторонних реплик.
Стефани наморщила лоб от напряжения, пытаясь уловить суть разговора, сложить в целое отдельные слова и фразы: «общее соглашение», «воссоединение открывает новые рынки», «граница капитализма».
Алан курил, напряженно следя за реакцией Стефани, ожидая ее вопросов.
Она закрыла глаза, чтобы полностью сосредоточиться на том, что слушала, не отвлекаясь ни на что.
На несколько мгновений звук вдруг очистился от посторонних шумов. Голос стал яснее, четче: «Привнесение западных ноу-хау… обучение и контроль качества… сто миллионов… триста, четыреста филиалов… Дрезден…»
Затем опять появились шумы, стало труднее различать слова. Пение заглушало говорящего.
Этот звенящий хрустальный голос, взлетавший и падавший в водовороте мелодии. Он перемежался с обрывками разговора. Теперь Стефани было трудно уловить реплики, перекрывающиеся ангельским пением. Но вот мужской голос опять стал четче: «финансирование…переговоры…быстро…Штатсбанк…» Она прижала наушники руками, стараясь не упустить ни слова, ни слога. «…Выборы доказывают… я и без аналитиков это знаю… вы слушаете?.. глупость, глупость…» Голос приказывал. Да, скорее всего, это был телефонный разговор. «Дрезден». Голос опять стал четким, как будто — да! — как будто говорящий ходил по комнате, то приближаясь к микрофону, то удаляясь от него. Звуки шагов гасли в толстом ковре. «…Головной офис всего… нет-нет… не Лейпциг… скажи им Дрезден, или ничего вообще не будет…»
Лили все пела под аккомпанемент фортепиано, и ее песня медленно приближалась к концу.
Darum Silvia tön, О Sang,
Der holoten Silvia Ehren;
Jeden Reiz besiegt sie lang.
Den Erde kann gewähr.[4]
И вдруг мужской голос, заглушая пение, обратился к кому-то — видимо, телефонную трубку прикрыли рукой: «Дорогая! Дело сделано!» Пианист, словно по инерции, взял еще несколько аккордов, прежде чем музыка прекратилась. «Миллиард немецких марок обеспечит нам контроль над всеми фармацевтическими концернами бывшей ГДР. Удалось! Ты слышишь? Дело сделано! И…» Пауза. «…Корпорация, ее головной офис, будет находиться — нет. Ты должна догадаться где!» Голос был очень четким, видимо, говорящий перестал расхаживать по комнате. Стефани представила, как он стоит около микрофона, еще не остыв от возбуждения, еще в напряжении после разговора. А затем зазвучал ее голос. Он был тихим, но его невозможно было спутать ни с чьим другим: «Я даже не представляю, Эрнесто!» Лили Шнайдер… «Пожалуйста, Эрнесто! Bitte, mein Schatz! Не мучай меня!» Мужчина ответил: «Тогда мне придется тебе сказать, Liebchen, ты же знаешь, я не могу переносить твоих мучений!» Последовала драматическая пауза, затем прозвучало одно слово: «Дрезден!». И вдруг резкий звук — кто-то хлопнул в ладоши? «Эрнесто! Эрнесто! Неужели это возможно? После стольких лет! Дрезден! Там были лучшие мои концерты!»
Кассета закончилась. Стефани, не в силах произнести ни слова, уставилась на Алана. Тот выключил магнитофон. Стефани медленно опустила руки, прикрывавшие наушники. Обрывки разговора все еще звучали у нее в ушах.
Ее разум заметался в поисках разгадки. Что это было? Что она услышала только что? Пение Лили Шнайдер. И некто, человек по имени Эрнесто, говорил о каких-то делах, связанных с фармацевтикой в… Дрездене? В Восточной Германии? Нет. Невозможно. Невозможно! Никто не мог заниматься бизнесом в Восточной Германии в то время, когда Лили была жива, — русские позаботились об этом. А за пять лет до смерти Лили — еще до прихода русских, до капитуляции Германии, Восточной Германии не было в природе. Существовала единая Германия, Рейх. Да и валюты такой не было — немецких марок, тогда были рейхсмарки!
Стефани заерзала на стуле. Но ведь она уловила слово «воссоединение». Она слышала его. Это означало… это должно означать, что запись была сделана в 1990 или 1991 году — но это невозможно! Лили Шнайдер умерла несколько десятилетий назад!
— Алан?
Голос ее дрожал. Она почувствовала тошноту, как будто через наушники из кассеты ей в уши влился яд. В зале стало вдруг очень душно, тесно.
Здравый смысл подсказывал ей, что об этом надо забыть. Подняться и уйти.
Но она подчинялась не здравому смыслу, а профессиональному инстинкту. Он учуял сенсацию — хотя разум отвергал все это как вымысел, утку, журналистскую чепуху, высокотехничную подделку.
— Когда? — спросила она хрипло, а сама подумала: «Если это вымысел, тогда почему мне так трудно говорить?» — Алан! Эта пленка. Она?.. Она… настоящая? Вы должны мне сказать…
— Вы имеете в виду, не подделка ли это? — Его глаза и голос поддразнивали ее. — Нет, Стефани. Она настоящая.
— Но… она… — Стефани запиналась. — Этого не может быть! Алан! Лили Шнайдер умерла сорок три года назад!
Он улыбнулся с тем выражением терпения, которое появляется обычно при общении либо с очень маленькими детьми, либо с очень старыми взрослыми.
— Тогда как вы объясните пение? — спросил он. — А?
— Это старая запись, — она быстро кивнула, как будто чтобы добавить убедительности своим словам. — Иначе быть не может.
Он покачал головой.
— Нет, Стефани. В таком случае как объяснить разговор? И то, что пение и аккомпанемент оборвались еще до конца арии?
— Кто-то смонтировал эту запись! Записали пение на пленку… и в нужный момент выключили магнитофон! А потом… потом вмонтировали несколько аккордов! И добавили разго…
— Вы натягиваете объяснение, — сказал он мягко.
— Да, черт побери! — чуть ли не прокричала она. — Я натягиваю, потому что вынуждена это делать. Иначе невозможно объяснить…
Он перебил ее.
— Почему же невозможно? Видите ли, Стефани, эта пленка — вовсе не фокусы звуковой инженерии.
— Тогда что же это? — В ее глазах был вызов. Его голос стал напряженным.
— Вы обещали, что отнесетесь к тому, что услышите, без предвзятости.
— Я так и делаю! Но… воскресение из мертвых? — недоверчиво произнесла она. — Ну Алан, в самом деле! — Стефани с сомнением покачала головой.
— А что, если она и не умирала? — тихо спросил Алан.
— Но она умерла! Боже мой! О ее похоронах говорил весь мир!
— Ее тело пострадало в огне так, что его невозможно было опознать. Очень ловко, вы не находите?
— Теперь вы натягиваете.
— Может быть, но как вы объясните аккомпанемент?
Она нахмурилась.
— Я… я не совсем понимаю.
— Стефани, у каждого пианиста своя манера исполнения. Она так же индивидуальна, как ваша подпись, как отпечатки пальцев.
— И что? — Взгляд ее был выжидательно-настороженным.
— Что?! Вы разве не поняли, кто ей аккомпанировал?
Она отрицательно покачала головой.
— Борис Губеров.
— И что это доказывает? Он ведь еще жив, не так ли? Он играет с… какого времени? С тридцатых? Сороковых?
— Стефани, — Алан вздохнул. — Тот, кто хорошо знаком с его манерой исполнения, сразу заметит, что он играл слишком медленно. И неуклюже. Он не мог взять некоторых нот, потому что у него артрит, черт возьми! Ему приходилось заменять их другими! А обострение артрита у него было только два года назад!
