Франк Тилье - Головокружение
Мы дежурили по очереди, улегшись у входа в палатку. Фарид продолжал крутить колесики замка, но все медленнее и медленнее. И не позволял мне прикасаться к нему. На разговоры у него уже не было сил: его все сильнее била лихорадка. Мишель что-то бормотал под своей каской, временами впадая в бред. Мы больше не разговаривали и выходили наружу, только чтобы помочиться. Все больше и больше нас поглощало собственное бессилие.
И снова наступил мой черед дежурить. Я с трудом проснулся. Не хватало мужества вылезти из грязного спальника, покинув нагретое гнездышко. Там так легко можно было бы умереть. Я оделся, сунул босые холодные ноги в ботинки. Не знаю, подолгу ли мы спали, но думаю, все дольше и дольше. Моя кровь текла медленно, шумно; она загустела и замутилась, как древесный сок. Ушной термометр показывал 35,9°. Помню, на склоне Фиц-Роя, в Патагонии, у меня было 34,4°, предел, за которым организм теряет жизнеспособность. Но тогда я мог повернуть назад. А здесь…
Не знаю, какая температура была у Мишеля, он, похоже, термометром не интересовался. Что до Фарида, то его лоб горел. Теперь он носа не высовывал из спальника. Ему было очень плохо, и я за него опасался. Если в ближайшее время он не поест, то не перенесет термального шока, когда спадет температура. Мне хотелось его спасти.
Я пошарил рукой в кармане рубашки, нащупал кусочек апельсиновой корки и разделил надвое. Начав медленно жевать корочку, я ощутил, какое это блаженство, когда во рту что-то есть.
Когда я засыпал, мне все время что-то снилось. Как правило, кошмары, не имевшие никакого отношения к моей жизни. Какие-то бесформенные тени вперемешку с геометрическими фигурами, без связи, без логики… Никакого цвета, солнца, света. Просыпаясь, я отчаянно мечтал о детском питании, о палочках вяленого мяса, о пеммикане, о сублимированных концентратах, которые мы через силу ели на высоте. Теперь при одной мысли о них я истекаю слюной. Я бы слопал целый ящик этих палочек. Язык у меня растрескался от голода и болел. И вот что странно: черный револьвер стал казаться серым, а голубой газовый баллон – зеленым. Я знал, что он голубой, но мои глаза теперь постоянно видели его зеленым. Мишель сказал, что он уже давно его видит зеленым. Этот зеленый слишком яркий, и я его ненавижу. Теперь я стал различать только красный, черный и зеленый. Чувства мои притупились. В ушах все время шумело, и мне стало казаться, что среди падений камней и ледышек я различаю замедленное дыхание смерти.
Я попытался умножить двенадцать на двенадцать и трижды ошибся. После чего сосчитал на пальцах, покрывшихся розоватыми трещинами. Без перчаток и носков я долго не продержусь.
Двенадцать на двенадцать… Сто сорок четыре. Сто сорок четыре. Сто сорок четыре.
И пока я повторял эти слова, Мишель на четвереньках, по-собачьи уткнув нос в землю, ринулся в угол палатки и съел трупик Желанного Гостя до последней лапки.
25
То, что совершил я, не сделал бы ни один в мире зверь.
Знаменитая фраза, сказанная Гийоме,[15] затерянным во льдах горного хребта в Андах, после вынужденной посадки. Жонатан Тувье знал его историю наизустьКороткое колебание ткани… Рычание рядом с палаткой… мы с Мишелем застыли, затаив дыхание. Фарид наконец-то заснул, весь мокрый от пота, то впадая в бред, то приходя в себя. Мы переглянулись и поняли друг друга без слов: тот-в-кого-превратился-Пок бродит вокруг. У меня перехватило горло, и я как можно тише подполз к краю палатки. Поверхность воды оставалась гладкой, и ничто не выдавало присутствия зверя. Но я знал, что он следит за нами. Его чутье намного превосходит наше, и он очень осторожен.
Наши головы одновременно повернулись, и мы оба сглотнули. Сейчас зверь позади палатки… Потом слева, потом справа. Он кружил вокруг нас, избегая подходить ко входу. Я слышал тяжелое дыхание Мишеля и представлял себе по ту сторону стенки настороженную морду с огромными клыками. Губы приподнялись, мышцы готовы оторвать кусок плоти. Он не дурак. Он чует капкан за километры.
Какое-то шуршание. Кажется, пробежал вдоль правой стенки. Мы с Мишелем обернулись. И вдруг возникла огромная тень, она заскребла лапами по палатке, потом лапы ослабли, и нам показалось, что они обвились вокруг нашего обиталища прямо у нас над головой. От притолоки разнеслось рычание. Пальцы мои стиснули цепь, и я приготовился выпрыгнуть наружу. Как только тень приблизится ко входу в палатку…
Но тень Пока не пошла ко входу Она неподвижно нависла над спящим Фаридом, потом сразу уменьшилась, сузилась и исчезла.
– Не может быть, – прошептал Мишель. – Мне кажется, он ушел.
Мы подождали еще минут пять, чтобы убедиться, что того-в-кого-превратился-Пок действительно нет, а наша западня не сработала. Поражение сразило нас, и я вдруг осознал, что, издерганный голодом, я и сам стал хищником, готовым на все. Мною овладел охотничий инстинкт.
Я осторожно вышел из палатки, за мной Мишель. Фонарь неплохо освещал вход в наше жилище. На земле виднелись несколько капель крови, а на стенке темнело большое пятно.
– Твой мерзкий пес пришел, чтобы отлить на палатку. Ты понял? Плевал он на нас!
Я присел и окунул палец в капельку крови. Она была еще теплая.
– Он почуял западню и даже не подошел к воде. А ты говоришь, охотник…
Я поднялся, опустив руки и глядя в темноту:
– Он ранен. Я знаю, что такое раненый зверь. Инстинкт самосохранения у него сейчас увеличился многократно. И он раз в десять хитрее нас. Так нам с ним не справиться.
Мишель сжал кулаки. Рана на руке натянулась, особенно в местах швов, и он поморщился.
– И что теперь делать?
Я понуро залез в палатку и уселся, подперев кулаками подбородок. Щеки Фарида припухли и были красны от жара. Если ничего не предпринять, он умрет. Он тихо застонал и потянул меня за рукав. Похоже, он умирает.
– Прости, парень… Прости за все… что я тебе… сделал… Но это… не моя… вина…
– Что ты сделал, Фарид? Ну, скажи, что ты такое мне сделал? Письмо? Это ты взял письмо?
Он вздрогнул и опять забылся. Я попробовал его растолкать, но безуспешно. Быстро поднявшись, я схватил с пола острый камень и коремат. Меня охватило бешенство. Я налил в стакан воды и остановился перед Мишелем:
– Пригляди за мальчиком, ладно? Промокай ему регулярно лоб полотенцем, давай ему пить и не выпускай из спальника, разве что пописать. А главное, надо его хорошенько укрыть. Нельзя допустить, чтобы эта треклятая пропасть забрала его. Он должен жить.
– А ты?
– А я залезу на тот карниз, где он тогда очнулся. Оттуда я и хочу захватить Пока врасплох.
– Ты уверен?
– Другого выхода нет. Кроме нашей лужицы, нигде больше нет воды. И баллон с газом на исходе.
26
Вслед за тем столы уставили мясными блюдами. Подали антилоп с рогами, павлинов с перьями, целых баранов, сваренных в сладком вине, верблюжьи и буйволовы окорока, ежей с приправой из рыбьих внутренностей, жареную саранчу и сонь в маринаде. В деревянных чашках из Тамрапании плавали в шафране большие куски жира. Все было залито рассолом, приправлено трюфелями и асафетидой.[16]
Гюстав Флобер. Саламбо (1862)День пятый. Но точно я не знал, в голове все мешалось. Помню, что выходил за водой к лужице, и сосчитал отметины на коремате: их было пять. IIII.
Потянулось нескончаемое ожидание… Я то засыпал, то просыпался. Лежа на карнизе, я со страхом рассматривал свою ладонь: от мизинца до большого пальца по ней шел неглубокий порез. Поверхность камня сбоку от меня была в крови, в моей крови. И на одежду тоже попало несколько капель. А я ничего не помнил. Что все это значит? Я взял камень, сжал его, поднес к ладони… Но никакого воспоминания об этом движении не возникло. Я что, пытался вскрыть себе вены? Ничего не помню. Ничего… Ничего…
Морщась от боли, я повернулся на бок. Жаль, что заснул, а вдруг Пок уже приходил? Внизу во мраке стояла наша палатка, словно затерянная посреди зловещей долины. Ветер завывал на разные голоса, и сквозь этот вой пробивались долгие приступы кашля Фарида и бессвязное бормотание Мишеля. В голове пронеслось: «Значит, пока живы», и это придало мне уверенности. Я даже представить себе не решался, что могу остаться один, без газа, без света, покорно ожидая смерти. Но если уж тому суждено случиться, то я найду способ… Способ сократить… Ну хотя бы вот этим острым камнем… Есть еще и пропасть, к примеру. Просто брошусь в ее мрачную пасть.
Пять дней… Я думаю, нет, я уверен, что послезавтра Франсуазе сделают операцию по трансплантации в Гренобле на высокотехнологичной аппаратуре. И рядом с ней будут лучшие специалисты. Химиотерапия и лучевая терапия разрушили ее костный мозг, и теперь она совсем беззащитна. Сейчас ее донор, ее спаситель, тоже должен быть в клинике. Если все пройдет хорошо, то через три-четыре недели после пересадки Франсуаза снова оживет, снова сможет бегать и есть фисташковое мороженое. Я привезу ей мороженое «Хаген-Дас», целый Эверест мороженого. И мы уедем далеко-далеко, подальше отсюда, все втроем, с Клэр. У Клэр все хорошо, я знаю.
