Возмездие - Нуребэк Элизабет
Помимо нас троих «пожизненнок» есть еще Плетка из корпуса «С», осужденная за нанесение тяжких телесных повреждений своей приемной дочери. В течение долгого времени она мучила девочку всякими изощренными способами, чтобы «выгнать из нее зло». Единственная, кто с ней общается, — это Искра, которая сидит за поджог. Она подожгла дом, куда ее бывший муж только что въехал со своей новой семьей, и один из их детей погиб. Эти двое сидят одни в дальнем конце столовой, потому что остальные избегают их, как чумы. Они сами стараются отгородиться ото всех, чтобы избежать нападок — по большей части словесных, но иногда физических.
Мег была раньше моей соседкой в корпусе «С», и в столовой мы обычно сидели напротив друг друга. Она отбывает восьмилетний срок за контрабанду наркотиков. Каждый раз, когда бойфренд обещает ее навестить, она долго красится и брызгает на себя изрядное количество духов, которые ей разрешается держать. Насколько мне известно, он ни разу не приезжал, и все всегда кончается тем, что Мег плачет черными от туши слезами. Она клянется никогда больше не ждать его, но потом он снова обещает приехать, и она придумывает отмазки, почему он не смог в прошлый раз, и по корпусу снова разносится аромат духов. Подозреваю, что с тех пор, как я переехала в корпус «С», ничего не изменилось.
Есть еще те, кто отсиживает короткий срок за мошенничество или кражу, но я с ними обычно не разговариваю. В столовой «краткосрочники» и новички обычно сидят в дальнем конце, как и я сама вначале.
Только я уселась, чтобы поесть, как к моему столу приблизилась молодая женщина с черными крашеными волосами. Руки в татуировках, из выреза футболки торчит голова дракона. Она ставит поднос рядом со мной, осторожно улыбается и выдвигает стул, чтобы сесть.
— Ты не можешь здесь сидеть, — говорю я. Она вздрагивает и отпускает стул.
— О’кей, сорри. Здесь занято?
По ее неуверенности и страху сразу видно, что она новенькая — этакий напуганный кролик, принюхивающийся в ожидании опасности. Она такая, какой была я пять лет назад. Все мы когда-то были такими. Но я ничего не говорю, продолжаю есть, не обращая на нее внимания.
— Ты Линда, дочь Кэти, — произносит она. — Выглядишь не так, как на фото.
Она разглядывает мое лицо, наклонившись слишком близко… Ненавижу, когда на меня так наседают. Я рефлекторно вскидываю ладонь, так что поднос вылетает у нее из рук и с грохотом приземляется на пол. Еда и вода разлетаются по всему полу Все в столовой перестают есть, уставившись на нас. Не слышно ни звука. Женщина берет поднос, неуклюже собирает то, что упало, и пытается прибрать за собой. Задним ходом удаляется от стола и идет к другому, в дальнем конце столовой, где сидят новички. Охранники стоят, уставившись на меня, но не вмешиваются.
«Добро пожаловать в Бископсберг», — думаю я, пока вокруг нарастает шепот.
Аплодисменты не кончаются, переходят в овации. Со своего места возле сцены я вижу, как публика начинает подниматься, а в свете прожекторов стоит моя мама. Раз за разом она кланяется, приложив руку к сердцу, — жест, означающий благодарность. Она кажется такой маленькой на эстраде перед огромной безликой массой. Между тем она гигант. Ликование достигает крещендо, когда она бросает в зал воздушные поцелуи и готовится еще раз исполнить свой самый знаменитый хит.
«Солнце светит на меня и тебя, скажи, что ты любишь меня…»
До того, как отзвучала последняя нота, полные энтузиазма голоса требуют еще, свист и крики, дикие аплодисменты нарастают, и в конце концов я уже не различаю отдельных звуков. Все смешивается в один оглушительный гул в столбе яркого света.
Я прячусь за кулисами. Там я могу быть невидимкой. Интересно, останусь ли я ею, если выйду к маме и встану рядом с ней.
Время от времени охранники спрашивают, почему я ничего не предпринимаю, чтобы познакомиться с другими. Все очень просто — большинство осуждено на короткий срок, они уйдут отсюда задолго до меня, а каждое прощание подтачивает силы.
«Краткосрочники» чаще всего несимпатичные. Они не проявляют уважения, ссорятся из-за ерунды, что сильно осложняет жизнь нам, остальным. Когда сидишь тут долго, тебе гораздо тяжелее из-за отмены привилегий или более жесткого распорядка. Чтобы сотни запертых на небольшой площади женщин могли сосуществовать, нельзя вести себя как попало. Это человек узнает в первые же дни, чтобы потом передать эту мудрость следующим. Ты не пролезаешь мимо других в очереди, не берешь колбасу и сыр руками и не садишься в столовой куда попало. Так здесь заведено — иерархия особенно отчетливо ощущается в столовой и на прогулочном дворе.
Но я делаю замечания только тогда, когда без этого никак не обойтись, в остальном же сижу одна и занимаюсь своими делами. Не имею ничего против того, чтобы быть невидимкой, затеряться в толпе. А тут появляется новенькая, которая узнает меня — и у нее еще хватает наглости мне об этом сообщить.
Судя по статьям, время от времени появляющимся в вечерних газетах, я — один из самых ужасных образчиков, который можно встретить в Бископсберге. Тема обычно звучит: «Так живут в тюрьме самые опасные женщины Швеции». Там говорится, что нас, осужденных на пожизненное заключение, очень немного, и долгое время я была среди них самой молодой. Фотография, сопровождающая статью, снята в клетке для курения у фабрики. Журналистка, приехавшая в учреждение, чтобы взять интервью у Ольги в первый год моего пребывания здесь, тайком сфотографировала меня, хотя это якобы невозможно. Мне трудно узнать себя в женщине на фотографии. Судя по выражению лица, не только разумно, но и единственно правильно держать меня под замком. Снимок, сделанный, когда меня увозили из больницы, наверняка еще ужаснее.
С такой жуткой рваной раной на пол-лица невозможно раствориться в толпе, но, по крайней мере, шрам на талии, спускающийся на бедро, я могу скрыть. Не зря я немалую часть жизни прожила с Кэти! Высоко подняв голову в свете прожекторов, я думаю — пусть смотрят и считают про меня, что хотят. The show must go on [4]. И наверняка новенькую уже просветили, что, если от кого-то здесь и стоит держаться подальше, так это от Королевы и Монстра. Больше она не решится подойти.
Выйдя из столовой и проведя немного времени в прогулочном дворе, снова возвращаюсь на фабрику, снимаю лифчик, прохожу через металлодетектор и вновь надеваю его, прежде чем сесть на свое рабочее место.
Четыре болта, четыре гайки, закрыть пакет, положить в коробку.
По окончании смены меня отводят к Беатрис Вик-торссон, начальнице учреждения. В ее кабинете мне доводилось бывать лишь однажды, на второй год пребывания здесь. Какая-то энтузиастка из Стокгольма, деятель культуры, выдвинула блестящую идею — силами заключенных поставить в тюрьме мюзикл. Творческая работа должна хорошо повлиять на них, дать возможность художественного самовыражения, а те, кто не будет участвовать в создании спектакля, смогут насладиться им на Рождество. Кто еще лучше подойдет для такого музыкального проекта, чем дочь Кэти?
— Спасибо, но меня это не интересует, — ответила я.
— Почему? — Беатрис Викторссон повернулась к женщине. — Когда Линда пришла к нам, она обычно играла на пианино возле библиотеки. У нее это получается великолепно.
— Я больше не играю, — сказала я.
— Но у тебя наверняка сохранился прекрасный голос, — улыбнулась деятель культуры.
Вежливо, но решительно я отказалась, еще раз повторив, что меня не интересуют такого рода проекты. Они никак не могли взять в толк, почему я не ухватилась за такую прекрасную возможность. Как будто постановка мюзикла с участием заключенных — мечта всей моей жизни. Новый шанс в карьере. Если бы они спросили мою маму, она откликнулась бы немедленно и стала бы изучать возможность превратить проект в турне по всей стране. Она была бы в восторге от идеи и возможности снова заявить о себе. А я нет.
