Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы
Уолтеру Стритеру, как и другим романистам, было привычно получать послания от незнакомых людей. Обычно они были дружелюбны, но порой попадались и критические. Будучи человеком совестливым, он в обоих случаях отвечал на них, но написание ответов отнимало необходимые ему для творчества время и силы, поэтому он почувствовал большое облегчение, увидев, что У. С. не сообщил своего адреса. Снимок Форфара был неинтересный, и он его порвал. Однако замечание анонимного корреспондента застряло у него в голове. Неужели ему и в самом деле не удается схватить характер своих героев? Возможно, так и есть. Он сознавал, что большинство из них было либо проекцией его собственной натуры, либо воплощенной в различных формах ее противоположности. Я и не-я. Наверное, У. С. это уловил. И уже в который раз Уолтер дал себе клятву быть более объективным.
Дней через десять пришла еще одна открытка, на этот раз — из Берика-на-Твиде. «Что Вы думаете о Берикена-Твиде? — говорилось в ней. — Он, как и Вы, находится на границе. Надеюсь, это звучит не очень грубо. Я вовсе не хочу сказать, что Вы находитесь на грани посредственности! Вы же знаете, как я восхищаюсь Вашими рассказами. Кое-кто называет их потусторонними. По-моему, Вам нужно выбрать либо один мир, либо другой. Еще раз крепко жму Вашу руку. У. С.».
Уолтер Стритер призадумался. Корреспондент начал его занимать. Кто он, мужчина или женщина? Почерк, деловой, уверенный, смахивал на мужской, да и замечания, похоже, сделал мужчина. С другой стороны, попытка прощупать его, стремление заставить его почувствовать себя одновременно польщенным и неуверенным — все это выдавало женщину. Он ощутил слабый проблеск любопытства, но быстро подавил его. Не такой он человек, чтобы экспериментировать со знакомствами. И все же было странно думать о том, как этот неизвестный ему человек размышляет о нем, взвешивает его. Вот уж поистине потусторонний мир! Он перечитал две последние написанные им главы. Пожалуй, он не стоит здесь твердо, обеими ногами, на земле. Пожалуй, подобно другим теперешним романистам, он слишком склонен к бегству в таинственный мир, где сознанию не очень-то удается повернуть все по-своему. Но разве это имеет какое-то значение? Он швырнул открытку с видом Берика-на-Твиде в камин — стоял ноябрь — и попытался писать. Но слова выходили из-под его пера с трудом, словно преодолевая необычайно прочный барьер самокритики. Прошло несколько дней, и он с неприятным чувством ощутил свое раздвоение, как будто кто-то завладел его личностью и пытался разорвать ее напополам. Его работа утратила прежнее единство, в ней пробивались две струи, несоединимые, враждебные друг другу, и оттого что он старался преодолеть этот разрыв, она продвигалась все медленнее. Ничего, думал он; может, меня начала заедать рутина. Может быть, эти трудности — болезнь роста, может быть, мне открылся новый источник, из которого я могу кое-что почерпнуть. Если б я только смог примирить их, смог, как многие художники, сделать плодотворной саму их борьбу!
Третья открытка пришла с изображением Йоркского собора. «Я знаю, Вы интересуетесь соборами, — говорилось в ней. — Уверен, что у Вас это не является признаком мании величия, но порой небольшие церкви доставляют больше удовольствия. Продвигаясь на юг, я вижу преогромное количество церквей. Работаете ли Вы сейчас над чем-нибудь или все пребываете в поисках идей? Еще раз от всего сердца жму Вашу руку. Ваш друг У. С.».
Уолтер Стритер и правда увлекался соборами. Собор в Линкольне был одним из его юношеских увлечений, он даже писал о нем когда-то, для путеводителя. Правда и то, что у него вызывали восхищение сами размеры и что он склонен недооценивать приходские церкви. Но каким образом мог У. С. знать об этом? И неужели действительно это признак мании величия? И вообще, кто такой этот У. С.?
Тут его впервые поразило то, что это были его собственные инициалы. Впрочем, нет, не впервые. Он заметил это прежде, но это были самые обычные инициалы. Такие, как у Гилберта, у Моэма, у Шекспира, у кого угодно. Однако теперь это показалось ему странным, а в голове мелькнула мысль: что если это я сам посылаю себе открытки? С людьми бывает такое, особенно с теми, кто страдает раздвоением личности. Не то чтобы он был тоже из них, разумеется, нет. И все же эти непонятные перемены, эта трещина в работе, поразившая не только его мысль, но теперь уже и его стиль: один абзац, с множеством придаточных предложений и точек с запятой, выходил вялым; следующий же, разбитый на короткие фразы, был острым и точным.
Он снова принялся разглядывать почерк. Раньше он показался ему полнейшим воплощением заурядности — такая рука может быть у любого, — столь заурядным, что это, вполне вероятно, был измененный почерк. Теперь ему почудилось, что он заметил сходство со своим почерком. Он собирался было бросить открытку в огонь, но внезапно передумал. Покажу-ка я ее кому-нибудь, подумал он.
— Все совершенно ясно, мой милый, — сказал ему друг. — Эта женщина безумна! Не сомневаюсь, что это женщина. Наверное, влюбилась в тебя и хочет заинтриговать. Я бы не обращал на это никакого внимания. Люди, чьи имена появляются в газетах, всегда получают письма от сумасшедших. Если это тебя тревожит, уничтожай их не читая. Подобные люди часто бывают вроде ясновидцев, и уж если она почует, что ей удалось тебя зацепить, ты от нее никогда не отвяжешься.
На какой-то миг Уолтер Стритер почувствовал облегчение. Женщина, маленькое, похожее на мышку создание, которое неизвестным образом в него влюбилось! Что в этом может быть тревожного? Право, это мило и трогательно. И он начал думать о ней. Любопытно, как она выглядит? Что за беда, если она чуточку сумасшедшая? Потом, словно ища подсознательно новых мучений и уступая силе логики, он сказал себе:
— Положим, это открытки сумасшедшего и ты написал их сам. Не вытекает ли отсюда, что ты должен быть сумасшедшим?
Он попытался отогнать от себя эту мысль. Попробовал уничтожить открытку, как он сделал это с другими, но ему втайне хотелось ее сохранить. Он чувствовал, что она стала частью его самого. Поддавшись непреодолимому желанию, приводившему его в ужас, он положил ее за часы на камине, чтобы больше не видеть. Но он знал, что она там.
Теперь он был вынужден признаться себе в том, что история с открытками заняла в его жизни главное место. Возник целый круг новых мыслей и чувств, но притом совершенно бесплодных. Всем своим существом он напряженно ждал следующей открытки.
Однако когда она пришла, как и прежде, застала его врасплох. Он даже побоялся взглянуть на фотографию. «Надеюсь, что Вы чувствуете себя хорошо и Вам будет приятно получить открытку из Ковентри, — прочел он. — Посылали ли Вас когда-нибудь в Ковентри?[11] Меня посылали — и не кто иной, как Вы. Не скажу, чтоб это было очень приятно. А я все приближаюсь к Вам. Может быть, нам в конце концов предстоит схватка. Я ведь Вам советовал постараться получше разобраться в характере своих героев, не так ли? Подал ли я Вам какую-нибудь новую идею? Если так, то Вы должны быть мне благодарны, поскольку, по-моему, это как раз то, в чем нуждаются писатели. Перечитывал Ваши романы. Можно сказать, даже жил в них. Еще раз крепко жму Вашу руку. Вечно Ваш У. С.».
Страх волной поднялся в душе Уолтера Стритера. Как же он все это время не замечал в открытках самого важного: каждая приходила из места, расположенного все ближе к его дому? «А я все приближаюсь к Вам». Неужели его мозг, из неосознанного стремления к самосохранению, надевал на себя шоры? Если так, он хотел бы надеть их снова. Он взял атлас и не спеша проследил маршрут, которым двигался У. С. Остановки следовали, примерно, на расстоянии миль восьмидесяти друг от друга. Уолтер жил в большом городе, милях в девяноста к западу от Ковентри.
Может, показать открытки психиатру? Но что скажет ему психиатр? Откуда ему знать то, что хочется знать Уолтеру: нужно ли опасаться этого У. С.?
Лучше пойти в полицию. В полиции привыкли иметь дело с ядовитыми перьями. Если же над ним посмеются, тем лучше.
Однако смеяться там не стали, а сказали, что, как они полагают, эти открытки — злая шутка и что У. С. вовсе и не собирается предстать перед ним собственной персоной. Потом спросили, нет ли такого человека, который имел бы на него зуб. «Не думаю», — сказал Уолтер. Они тоже склонились к мысли, что открытки посылает женщина. Еще сказали, что не надо беспокоиться, а если открытки будут приходить и впредь, то просят об этом сообщить.
Немного успокоившись, Уолтер отправился домой. Разговор в полиции подействовал на него благотворно. Он стал перебирать его в уме. Он сказал им чистую правду: у него не было врагов. Он не был человеком, отличавшимся большой силой чувств, а те, что у него были, он отдавал своим книгам. Он вывел в своих книгах несколько довольно мерзких типов, но не в последние годы. В последние годы ему стало противно создавать по-настоящему мерзких мужчин и женщин: он находил это морально безответственным и к тому же художественно несостоятельным. Яго — миф. В каждом есть что-то хорошее. В последнее время (тут он был вынужден признать, что вот уже несколько недель не брался за перо, так угнетала его история с открытками), если ему было нужно изобразить действительно плохого человека, он изображал его нацистом, существом, сознательно отказавшимся от всех человеческих качеств. Но в прошлом, когда он был моложе и был более склонен видеть все в черном или белом свете, нежели теперь, он раз или два дал себе волю. Он не особенно хорошо помнил свои старые книги, но в его романе «Отщепенец» был персонаж, с которым он действительно разделался беспощадно. Он писал о нем с необычайной яростью, словно это был живой человек, которого он пытался вывести на чистую воду. Наделять его всевозможными дурными свойствами доставляло ему странное удовольствие. Ни разу не дал он ему благости сомнения. Ни разу, даже тогда, когда тот на виселице понес наказание за свои злодеяния, жалость не шевельнулась в душе автора. Он был так взвинчен, что одна мысль об этом крадущемся, мрачном, исполненном злобы существе почти пугала его.
