Стивен Кинг - Долорес Клэйборн
Сидит смотрит на меня и барабанит пальцами по трем этим зеленым листам. Ногти чистые, ухоженные, словно бы он маникюр у профессионала делал — только навряд ли, говорим-то мы о Джонспорте в шестьдесят втором году. Думается, их ему жена в порядок приводила. И чистенькие эти ногти глухо так постукивали, когда опускались на бумагу, и я подумала: ничего он для меня не сделает, не такой он человек. Какое ему дело до жителей острова и их бед? Задница у него хорошо защищена, а на остальное ему плевать.
Ну и когда он заговорил, мне стыдно стало из-за всего, что я о мужчинах вообще думала, а о нем — особо.
— Я не могу выяснить этот вопрос, пока вы сидите тут, миссис Сент-Джордж, — говорит он. — Почему бы вам не пойти в «Веселый буек» и не выпить чашечку кофе со сдобой? По вашему лицу видно, что вам не помешает подкрепиться. Я присоединюсь к вам через четверть часа… точнее, через полчаса.
— Спасибо, — говорю. — Огромное вам спасибо.
Он вздохнул и начал собирать листы.
— Я, видимо, начинаю с ума сходить, — сказал он и нервно так усмехнулся.
— Нет, — говорю я ему. — Вы помогаете женщине, которой нигде больше помощи не найти.
— Помогать несчастным красавицам всегда было моей слабостью, — говорит он. — Дайте мне полчаса, а может быть, и чуть больше.
— Но вы придете?
— Да, — говорит он. — Приду.
И пришел. Правда, не через полчаса, а почти через сорок пять минут, и когда он наконец вошел в «Буек», я уж уверилась, что он для меня палец о палец не ударит. А тут мне по его лицу показалось, что ничего хорошего я от него не услышу. Так он выглядел.
Он постоял в дверях, осмотрелся, нет ли в кафе кого-нибудь, кто мог бы ему неприятность устроить, если б увидал нас вместе после бучи, которую я подняла в банке. Потом подошел к угловой нише, где я сидела, проскользнул за столик напротив меня и сказал:
— Они все еще в банке. Во всяком случае, значительная часть. Почти три тысячи долларов.
— Слава тебе, Господи, — говорю.
— Это, — говорит он, — хорошая сторона. А плохо то, что новый счет открыт только на его имя.
— Ну а как же! — говорю. — Он же не давал мне новой сберегательной книжки, чтоб я в ней расписалась. Я б тогда сразу поняла, что он затеял, верно?
— Многие женщины ни о чем не догадались бы, — говорит он, откашлялся, подергал галстук и быстро оглянулся на дверь, кто это колокольчиком звякнул. — Многие женщины без разговора подписывают все, что им дают подписать мужья.
— Ну, я не многие, — отвечаю.
— Я уже заметил, — говорит он, суховато так. — В любом случае я исполнил вашу просьбу, и мне необходимо вернуться в банк. Очень сожалею, что у меня нет времени выпить с вами кофе.
— Знаете, — говорю, — вот этому мне что-то не верится.
— Правду сказать, мне тоже, — отвечает. Но руку пожать мне протянул, будто я мужчина, и я это за комплимент сочла. Я все сидела, смотрела ему вслед. Девушка подошла и спросила, не хочу ли я еще чашку кофе. Нет, спасибо, говорю. У меня уже от первой несварение желудка сделалось. Так оно и было, да только не из-за кофе.
Человек всегда найдет, чему порадоваться, что бы там ни случилось, и на обратном пути я радовалась, что никаких вещей не собрала, так что не придется мне ничего на место убирать. И еще радовалась, что ничего Селене не сказала. Я хотела, но потом передумала: боялась, что такой секрет она сохранить не сумеет — выболтает подружке, а там, глядишь, и до Джо дойдет. Мне даже приходило в голову, что она может упереться и сказать, что не поедет. Особенно-то я такого не ждала: уж очень она вся сжималась, когда Джо к ней близко подходил, ну, да от девочки-подростка всего можно ждать, и ничего заранее не угадаешь.
Так что кое-что не совсем черным было, но вот что мне дальше делать, я не знала. Снять деньги с общего моего с Джо счета? Так на нем долларов сорок шесть лежало, а уж приходно-расходная книжка — и вовсе курам на смех; если мы еще не задолжали, то на самом краешке висели. А просто хватать детей и мчаться куда-то сломя голову я не собиралась, нет уж, сэр, нет уж, мэм! Поступи я так, Джо назло мне спустил бы все деньги. Мне это было ясно как Божий день. И так уже триста долларов он промотал, если мистер Пийз не ошибся… А из трех оставшихся тысяч две с половиной я в банк внесла — заработала их, отмывая полы, протирая окна и развешивая простыни проклятой стервы Веры Донован — шесть защипок, не четыре! — все лето напролет! Конечно, зимой, как потом оказалось, это было куда трудней, но все равно не в кино сходить и не по парку прогуляться.
Что я детей увезу, это я твердо решила, но уехать без гроша — это нет! Я хотела, чтоб мои дети свои деньги получили. Возвращаясь на остров, я стояла на носу «Принцессы», а свежий морской ветер разбивался о мое лицо на две струи, сдувал волосы с висков, и я знала, что сумею вырвать у него эти деньги. Вот только не знала как.
Жизнь шла своим чередом. Если не вглядываться, то ничего вроде бы и не изменилось. На острове никогда ничего вроде бы не меняется… если не вглядываться. Но в жизни всякого куда больше, чем кажется на первый взгляд, а для меня, во всяком случае в ту осень, то, что кроется под поверхностью, казалось совсем другим. Изменилось то, как я видела все, и, наверное, это было главным. И я уже не о третьем глазе говорю. К тому времени, когда бумажная ведьма Малыша Пита была снята, а его картинки с индюшками и пилигримами убраны, я уже увидела все, что мне требовалось, моими естественными глазами.
Например, как сально, по-свинячьи, Джо посматривал на Селену, когда она была в халатике, или как он смотрел на ее задок, когда она нагибалась взять посудное полотенце из-под мойки. То, как она обходила его стороной, когда он сидел в кресле, а ей надо было пройти через гостиную, чтоб подняться к себе в комнату, как она старалась, чтоб их руки не соприкоснулись, когда за ужином передавала ему тарелку. У меня сердце надрывалось от стыда и жалости, и в таком я бешенстве была, что меня тошнота мучила. Он же был ее отцом, Господи помилуй! В ее жилах текла его кровь, у нее были его черные ирландские волосы и короткие мизинцы, и все-таки глаза у него прямо из орбит выскакивали, если у нее бретелька с плеча сползала.
И я видела, как Джо Младший его стороной обходит, а на его вопросы старается не отвечать, а если уж промолчать никак нельзя, только буркает что-то. Помню день, когда Джо Младший принес мне свой доклад о президенте Рузвельте, когда его ему учительница вернула. Она поставила ему высшую оценку с плюсом, на первом листе написала, что такую оценку она за двадцать лет своей работы в школе ставит в первый раз и думает даже, что его могут напечатать в газете — так он хорош. Я спросила Джо Младшего, может, он пошлет его в элсуортский «Америкен» или в Бар-Харбор, в «Таймс», почтовые расходы я заплачу. А он только головой мотнул и засмеялся. Не очень мне этот смех понравился — злой такой, бездушный, как у его отца.
— И чтоб он полгода мне прохода не давал? — спрашивает. — Нет уж, спасибо! Разве ж ты не слышала, как он его называет «Франклин Д. Жидвельт»?
Как сейчас его вижу, Энди: всего двенадцать, а уже почти на шесть футов вверх вымахал, стоит на заднем крыльце, руки в карманы засунул и смотрит на меня сверху вниз, а я держу его доклад с высшей оценкой и плюсом вдобавок. Помню, как уголки его рта изогнула улыбка. Только в улыбке этой не было радости, не было веселья и доброты. Это была улыбка его отца, хоть мальчику бы я это ни за что не сказала.
— Из всех президентов он больше всех Рузвельта ненавидит. — Вот что он мне сказал. — Я потому и выбрал его для доклада. А теперь, пожалуйста, отдай доклад, я его в печке сожгу.
— И не думай, Солнышко Джим, — говорю. — А если хочешь почувствовать, как собственная мать тебя через перила во двор сбросит, попробуй его у меня отнять!
Он пожал плечами. Опять, как Джо, но улыбка у него стала шире и сразу такой приятной, какая его отцу и не снилась.
— Ладно, — сказал он. — Только ему не показывай, ладно?
Я сказала, что не покажу, и он убежал стрелять по корзинкам со своим дружком Рэнди Джигером. Я смотрела ему вслед, сжимала его доклад и думала про то, что сейчас произошло — у него со мной. И я думала о том, что такую отметку учительница только раз поставила за двадцать лет, а он заслужил ее, выбрав для доклада президента, которого его отец ненавидел больше всех остальных.
А еще Малыш Пит — всегда расхаживал, вертя задницей и выпятив нижнюю губу, обзывал людей жидами, и три дня из каждых пяти его оставляли в школе после уроков за баловство. Один раз мне пришлось сходить за ним, потому что он подрался и стукнул другого мальчика так, что у него из уха кровь потекла. А что ему вечером отец сказал?
— Теперь он, как тебя увидит, будет знать, чего схлопочет, а, Пит?
