Чарльз Паллисер - Изгнание
По пути домой я размышлял над смыслом этой маленькой драмы. Есть ли тут связь с появлением вчера в округе Давенанта Боргойна?
Без четверти девятьКатастрофа! Через несколько минут после нашего возвращения домой меня встревожили громкие голоса на кухне, доносившиеся до гостиной. Я поспешил выйти и увидел, что мама и Бетси ужасно ссорятся. Гусь был готов только наполовину, и мама говорила, что служанка не смогла поддерживать духовку достаточно горячей, а Бетси уверяла, что птица просто была слишком большая.
В конце концов мама решила приготовить ее на открытом огне. Это означало, что бедная Бетси должна будет стоять у огня и постоянно переворачивать тушку, непрестанно поливая птицу раскаленным жиром.
Мы втроем сидели в гостиной, все более страдая от голода и допивая единственную бутылку шерри, оставшуюся с Пребендэри-стрит. Мама изредка выбегала посмотреть, как готовится гусь, и нарезать овощи.
Когда она вышла, кажется, в пятый раз, мы с Эффи услышали визг, и оба побежали на кухню.
Плита была охвачена огнем. Загорелся раскаленный жир. Бетси схватила сковороду и залила ее холодной водой из бака, но мама крикнула:
– Нет! Не делай этого! Ты все испортишь!
Она схватила тряпку и начала махать над птицей, потом обернула вокруг тушки, и пламя погасло.
Когда мама сняла тряпку, промокшую и в дырках, мы взглянули на гуся, и мама ткнула в него вилкой. Снаружи обгорел, а внутри не пропекся.
Она отругала Бетси за то, что та налила в сковороду слишком много жира.
Странно видеть, как она ругает служанку! В прежние времена она едва ли могла позволить себе снизойти до мелочных склок. Я посмотрел на ее худенькие плечи под изношенным и залатанным воскресным платьицем и подумал, до чего же она опустилась. Как все мы опустились. Мы потеряли качества, какие, казалось, будут с нами всегда: деликатность, благородство и щедрость. Теперь позолота облупилась, и мы готовы взорваться, словно заряженные хлопушки.
У Евфимии случился один из ее приступов гнева, и она закричала:
– Будь проклята эта гадость!
Схватив гуся, она собралась выбросить его в мусорную корзину, но он был такой горячий, что сестра его уронила.
Мама разозлилась на нее, подняла тушку обгоревшей тряпкой, а Евфимия выбежала вон. Пока мама объясняла Бетси, что стоит немного подождать, когда гусь остынет, потом протереть и продолжить готовить, я тихонько вышел из кухни.
Все это случилось только потому, что мама решила приготовить рождественский обед, похожий на те, какие были у нас в прошлом. Глупая, глупая мама! Как я ненавижу, когда она так себя ведет, а потом разводит руками и плачет от неудачи.
Мы вернулись в гостиную и сидели, молча попивая вино и дожидаясь, пока приготовится гусь. Мама достала то, что она назвала приличной скатертью из дамасского полотна с кружевной отделкой по краю. На аукционе она никому не понадобилась, рассказала мама, потому что на ней была заштопанная дырочка, но незаметная, если стол не очень большой. Под старой щербатой посудой эта скатерть казалась нелепой.
За день до этого я прикончил последнюю бутылку папиного бордо, но, к моему изумлению, мама объявила, что у нее осталась еще одна. Я спросил, откуда она взялась, и матушка ответила, что припрятала ее, потому что не доверяет мне! Она попросила сцедить вино в графин. Я заметил, что вино следовало открыть пару часов тому назад, но когда увидел бутылку, понял, что мама выбрала не самую лучшую и вино вряд ли нуждалось в декантации[7]. Однако мама настояла, чтобы я это сделал.
Мы сидели и пили молча. Сказать друг другу нам было нечего. Вдруг мама, просто чтобы нарушить молчание, спросила меня, ответил ли я дяде. Я сказал, что нет, и она сильно возмутилась. Я проживаю свою собственную жизнь. Думаю, мне должно быть позволено распоряжаться ею самостоятельно. Я попытался сказать это, но мама ответила мне, что я упускаю наилучшую возможность в моей жизни и что, если я останусь в Англии, мои долги и отсутствие диплома превратят меня в обузу ей и сестре!
Наилучшая возможность?! Да это потерянная жизнь! Даже на пути туда меня поджидают опасности, а на месте их будет еще больше.
Евфимия поддержала маму. Как смеет она вмешиваться? У сестры свои расчеты, и, кроме того, она настаивает, чтобы я сопроводил ее на этот проклятый бал! Если честно, не понимаю, зачем мне ее развлекать, если до моих интересов и желаний ей нет никакого дела.
Мы почти кричали друг на друга, когда мама сказала:
– Закроем тему. Не хочу больше ничего слышать об этом. Сегодня Рождество, мы семья, и мы вместе.
* * *Вдоволь напившись шерри и бордо, мы наконец-то приступили к обеду. Сгоревший снаружи гусь внутри так и остался почти сырым. Но местами он был вполне съедобный.
Орудуя ножами и вилками, мы мало разговаривали. Мама и Эффи обсуждали, что они наденут на бал, а я их почти не слушал. Мама сказала, что у нее есть старое платье, которое она не надевала годами, но когда-нибудь надеялась носить снова.
– Вы понимаете, что пока мы в дружеском семейном кругу празднуем Рождество, главный праздник года, бедная Бетси в буфетной совсем одна чистит кастрюли? – сказал я.
– Конечно, понимаю, – сказала Эффи.
– Что ты предлагаешь? – потребовала мама, прервав сестру, а это случалось очень редко. (Вино!)
– Пригласить ее к столу? Ты забыл, что на Пребендэри-стрит у слуг было свое угощение на Рождество?
– Да, – сказал я, – но служанка у нас только одна.
– Не надо читать мне нотации про тяжкую судьбу Бетси! – воскликнула Эффи. – Я знаю об этом, но ты не можешь отрицать, что она и десятой доли не сделала из того, что ты натворил для этой семьи.
Не успел я обратить ее внимание, что она теперь говорит противоположное тому, что хотела сказать, как сестра продолжила:
– Смотри, я отрезаю мяса, чтобы отнести ей.
Она стала накладывать на тарелку ломтики гусиной грудки.
Через минуту она вскочила и направилась к Бетси.
Мы с мамой долго сидели в молчании. Наконец я сказал, что пойду и посмотрю, что делает Евфимия. Когда я подошел к кухне, Эффи и Бетси, должно быть, меня не услышали, потому что обнимали друг друга. Бетси, такая маленькая, едва доставала головой до груди Эффи, и по движению ее головы можно было подумать, что она тихо плачет. Потом я догадался, что плакала Эффи, а служанка ее утешала.
Я тихонько ушел, стараясь, чтобы они не заметили моего случайного соглядатайства, и сказал маме, что Эффи вернется через минуту.
Она немного задержалась. В итоге сестра присоединилась к нам снова, и мы принялись за десерт. Потом, как я и ожидал, чуть не плача, мама начала вспоминать о праздновании Рождества в прежние времена. Евфимия присоединилась к ней, и началось оплакивание несчастной женской доли. Я молчал, даже когда Эффи стала говорить про папу и сказала, что было бы уместно почтить его память в такой день. Странно, что мама не поддержала ее. Я заметил, что она все меньше защищала отца, и даже ее неприязнь к дяде Томасу поубавилась.
Почти срывающимся голосом Эффи говорила о том, как бы ей хотелось вернуться в те дни и помогать отцу, когда ему было плохо. А потом она сказала:
– Папа был бы гораздо счастливее, если бы получил сан епископа.
Я не сдержался и спросил:
– Неужели?
Сестра разозлилась и воскликнула:
– Что ты имеешь в виду, Ричард? Считаешь, что Церковь никогда бы не нашла достойного применения его способностям?
– Думаю, да.
Эффи возмутилась и сказала, чтобы я не смел говорить в таком тоне. Мы поссорились. Странно, мама сидела молча, никак не пытаясь защитить папу.
А потом – катастрофа! Я случайно задел свой бокал и пролил вино на скатерть. Мама вскрикнула так, будто я причинил ей физическую боль. Потом сказала:
– Как это глупо с твоей стороны!
Она обвинила меня в том, что я слишком много выпил. (Лицемерка! Сама выпила почти столько же, сколько я.)
Я сказал, что это всего лишь скатерть. Она ответила:
– Как эгоистично с твоей стороны. Так мало осталось от нашей прежней жизни, и ты отбираешь последнее.
Думаю, меня раздражала ее чрезмерная привязанность к материальным вещам. Я сказал:
– Неужели ты не можешь позволить сознанию возвыситься над скатеркой и постельным бельем?
Она сказала:
– Как ты смеешь. Отец пришел бы в ужас, услышав, что ты говоришь мне подобные вещи.
– А я слышал, как он говорил тебе кое-что похуже.
– Ты совершенно несносный и злой! Немедленно убирайся к себе в комнату.
– Не понимаю, зачем. Мне уже не двенадцать лет.
Евфимия сказала:
– Тогда перестань вести себя словно подросток.
– Раз ты так считаешь, то на балу тебе мое общество не понадобится. Я решил, что не пойду, – ответил я.
Она сразу стала похожа на оскалившуюся кошку с прижатыми к голове ушами и выпученными глазами и сказала:
– В таком случае ты и здесь не нужен. Ты мешаешь. Просто убирайся. Мне безразлично куда. Уезжай из дома завтра. Садись на пароход, отплывающий куда угодно и подальше отсюда.
