Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
Имею честь кланяться, искренне Ваш, Джереми Гренуилл».
Слова прощания и росчерк ютились на одной строчке в самом низу страницы, ничем не выделяясь из основного текста. Я перенесла взгляд на следующую страницу.
«…нику, — вывела Элизабет. — А я, представляешь, места себе не находила от беспокойства — а ну как медведь явится?!»
Неудивительно, что профессор Чайлд собирал песни. Я вернулась к письму Гренуилла. Неужели оно — та самая находка Роз?
Хорошо бы.
Я наскоро пролистала остальное содержимое ящика, но ничего примечательного не нашла. Что еще хуже, первой части письма Джереми Гренуилла след простыл. Я сверилась с каталожным списком. Его имени там не было. Очевидно, эта одинокая страница угодила в письмо Элизабет по ошибке, возможно, еще при жизни Чайлда, — по крайней мере библиотекари не заметили ее при каталогизации. Ни даты, ни адреса на ней не было — одна только подпись и место среди бумаг профессора, которое и обеспечило ей память в истории… Да еще слова о старом издании «Дон Кихота». Меня словно током ударило. Я же сама видела у Роз на полке подборку Сервантеса! Хотя что это доказывает? «Дон Кихот» в этом смысле не отличается от «Илиады» или «Войны и мира» — он есть почти у каждого читающего интеллигента.
Однако упоминание о нем могло помочь в датировке Гренуиллова открытия. Испанский «Дон Кихот» впервые был издан в начале семнадцатого века, как раз перед кончиной королевы Елизаветы. Через десять лет его перевели на английский. Значит, отсчет времени для старинного «Дон Кихота» Гренуилла — а с ним и загадочной рукописи — начинается никак не раньше. С другой стороны, промежуток ограничен смертью профессора Чайлда, то есть концом девятнадцатого века, если я ничего не напутала. Я мысленно схватилась за голову. Что толку считать — между датами почти триста лет.
На глаза мне попался том Чемберса, скромно прикорнувший на столе передо мной. По крайней мере Чемберс охватил большую часть этого периода, а писал он не только о пьесах. Я придвинула книгу к себе, открыла задний форзац и сникла. Оглавления не было. Потом мне вспомнилось: оно было общим на все четыре тома, а последний остался у Роз в кабинете. Я вернулась к отмеченной ею странице.
Свет ламп на стенах вдруг моргнул и взметнулся куда-то к потолку. Цвета загустели, и даже сами столы точно выгнули спины и по-кошачьи потянулись. Где-то вокруг, еле слышно и мелодично, прозвенели звонки, и все стало как было.
Я перечитала письмо. Уж не привиделось ли? Нет, именно так, как я запомнила. Снова заглянула в Чемберса. Никакой ошибки.
Я тотчас вытащила свой желтый планшет и начала переписывать письмо, строча со всей прытью. «Бассет» завистливо покосился, словно отчаялся найти что-нибудь стоящее для конспектирования. Явное любопытство Бена чуть не жгло мне бок, хотя сам он не сдвинулся ни на дюйм.
«…перечеркнутая спираль — что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую… — нацарапала я и добавила для себя: — Не греческую, а английскую. Заглавную «К» елизаветинской эпохи».
Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.
Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.
«Утерянные пьесы», — значилось на ней. Первая называлась «Вознагражденные усилия любви», а вторая — «История Карденио».
— Утерянные? — сипло произнес Бен, мгновенно подняв голову.
— Остались только их названия и сведения о постановах в придворных календарях. Известно, что когда-то они существовали, но никто до сих пор не видел ни строчки из этих пьес — все четыреста лет. — Голос у меня сел. — Кроме Джереми Гренуилла.
Он выпучил глаза:
— Где?
Я пожала плечами. Первая часть письма пропала, а та, что осталась, была на удивление небогата адресами и географическими названиями.
— Не знаю.
Зато Роз знала, — осенило меня. «Я кое-что нашла, Кэт, — указала она тогда. — Нечто важное. Важнее, чем "Гамлет" и "Глобус"», — твердила Роз. Ее глаза сияли. А я тщеславно отмахнулась от нее.
Дверь зажужжала магнитным замком. Меня подбросило на месте.
Из фойе на удивление четко донесся знакомый голос. Инспектор Синклер!
Интерлюдия
Весна 1598 года
На верхней ступеньке потайной лестницы, у двери за шпалерой, женщина остановилась, разглаживая зеленый шелк платья, что так шел к ее темным локонам и глазам. Она осторожно подвинула край полотна и заглянула в комнату. Внутри, у алтаря, склонился в истовой молитве юноша, не замечая ничего вокруг.
Она замерла на пороге. Видеть его, наблюдать за ним превратилось для нее в потребность, как тянет смотреть на пламя. Золотые кудри, точно нимб, и в этом сиянии — тело, прекрасное в своей необузданности… Она поежилась. Пора уже прекратить называть его мальчиком. До мужчины ему далековато, а юноша — подойдет. «Уилл», — твердо напомнила она себе.
Так предложил второй ее любовник, тезка.
— Как же мне тогда звать тебя? — спросила она.
— Как и все прочие, — ответил он с улыбкой. — Шекспиром. — Потом он предложил еще кое-что, позже нашедшее отзвук в стихах.
Уилл обновил любви заветный клад,
И Уилл был мил, но многих принял вход,
А там, где много, не считают трат,
И, уж конечно, Уилл один не в счет[16].
Именно он несколько месяцев назад подал ей идею соблазнить этого мальчика. Не просто намекнул — попросил. Она упала на стул и сидела там, ни жива ни мертва, пока он шагал перед ней, то требуя, то увещевая, то взрываясь угрозами и снова нисходя до мольбы.
Тогда она подумала: «Не так уж это неприятно, должно быть». Мальчик — Уилл — совсем недурен: светлая кожа и волосы, живой ум. Он выделялся с самого первого появления в Шекспировом обществе. Мужчины следили за ним не отрываясь, — может, юный Уилл был чьим-то родственником, протеже или пассией — тогда она этого не знала, а спросить не посмела. Как бы то ни было, его определенно любили.
— Почему? — спросила она, когда поэт перестал умолять. Не о том думая, зачем он толкает ее на это, а как объясняет свой выбор. То есть: «Почему именно я?»
Наверное, потому, что Уилл ее не замечал. Она уже привыкла к мужским взглядам. Даже те, чьи пристрастия ограничивались мужчинами, любовались ею как шедевром. К Уильяму Шелтону, однако, это не относилось. Он видел ее, они говорили… и только.
— Почему? — повторила она.
Шекспир встал у окна, уперся в подоконник.
— Уилл хочет стать священником. — Он обернулся. В его глазах стояло отчаяние. — Католиком. Иезуитом.
Ее передернуло. Подчиняясь непосредственно папе римскому, иезуиты видели себя Христовым воинством, призванным нести Истину в самую чащу языческого мира. К нему, в видении католиков, принадлежала и Англия, где королева-еретичка поддерживала протестантство. Министры Елизаветы, однако, были иного мнения на этот счет. Они объявили иезуитский орден скопищем фанатиков, без конца посягающих убить королеву, восстановить католичество и затащить весь народ в адское пламя инквизиции, приставив к горлу испанский клинок.
Итак, иезуитов приравняли к государственным изменникам и запретили им показываться в Англии. Однако они все равно прибывали. Их беспощадно выслеживали, а когда ловили, предавали самым дьявольским пыткам, которые только приходили на ум королевским дознавателям. Палачам оставалось лишь добивать.
Подумав о том, что станет с этой лучезарной, невесомой красотой в руках истязателей, она побледнела. В ирландских многодетных семействах одного сына нередко отдавали в священники.
— Братья Уилла, — добавил Шекспир с горечью, — воспитали в нем мученические порывы, намереваясь своей властью их осуществить. Они были людьми Говардов, которые на публике открещивались от католицизма ради спасения жизни, а дома тайно его исповедовали во спасение душ. По слухам, они, прихвостни коварного графа Нортгемптона и его племянника, состояли на жалованье у испанского короля. Если кто способен помочь юному англичанину проникнуть во вражескую Испанию, а также в запретную иезуитскую семинарию, то именно Говарды. Им казалось, этим они искупают собственное маловерие — разжигая фанатизм в других.
Немудрено, что Шекспир впал в отчаяние. Она подошла к нему и сочувственно тронула за плечо. Он провел пальцем по ее щеке, спустился в ложбинку между ключиц.
— Ты могла бы поселить в нем иные желания.
Как вызов просьба ее привлекала. Ей не раз случалось соперничать с женами и подругами за сердца возлюбленных. Почти всегда она выходила из борьбы победительницей. Но соперничать с Богом? Уже решив согласиться, она внезапно поняла, чего на самом деле требовал от нее Шекспир. Просто соблазнить мальчика будет недостаточно — нужно стать для него всем.
