Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
Обзор книги Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
Дженнифер Ли Кэррелл
Шифр Шекспира
Уж не знаю, как вас назвать, славные мои товарищи.[1]
Людей переживают их грехи, Заслуги часто мы хороним с ними…[2]
Пролог
29 июня 1613 года
С противоположного берега реки казалось, будто в лондонском небе заходят два солнца. Первое садилось на западе, распуская по темной воде орденские ленты-дорожки розового, золотого и персикового тонов. Впрочем, разномастную флотилию барж, шлюпок и яликов привлекло второе: жуткий оранжевый шар, который словно не долетел до горизонта и рухнул на южный берег, где застрял среди трактиров и борделей Саутуорка, ощетинившись огненными лезвиями.
Конечно, никакого второго солнца не было — этот образ придумали самозваные поэты, а зеваки на соседних лодках подхватили. Случилось иное. Знаменитейший из знаменитых лондонских театров — «деревянное кольцо», «трон лондонских грез», великий «Глобус» — пожирало пламя, и весь город высыпал поглазеть на пожар.
— Вот, одождил Господь на Содом и Гоморру огнь с неба! — пророкотал Суффолк, оглядывая южный берег с борта собственного плавучего шатра.
Граф состоял в должности лорда-гофмейстера английского королевского двора. Подобное несчастье, поразившее «слуг короля» — любимую труппу его величества, — должно было, казалось, обеспокоить лорда, а он самодовольно ухмылялся, будто ничего не произошло. Двое собеседников Суффолка ничуть не дивились: попивали, как на приеме, вино и разглядывали из-под навеса гибнущий в пламени театр.
Суффолк, не слыша слов одобрения, продолжил:
— Блестящее зрелище, не правда ли?
— Дешевка! — отрезал седобородый Нортгемптон, его двоюродный дядя. В семьдесят с лишним лет он выглядел подтянуто и даже моложаво.
Младший из троицы — Теофил, лорд Говард де Вальден, сын и наследник Суффолка, — подался вперед, точно молодой лев, следящий за добычей.
— Утром наша месть воспылает еще ярче, когда мистер Шекспир и его присные узнают правду.
Нортгемптон взглянул на племянника из-под тяжелых век:
— Мистер Шекспир и его присные, как ты выразился, ничего такого не узнают.
Тео замер под дядиным взором, потом вскочил и швырнул свой кубок о палубу, расцветив желтые ливреи слуг леопардовым узором из винных пятен.
— Они выставили мою сестру на посмешище! — вскричал он. — Можете покрывать их сколько угодно! Я добьюсь расплаты, и никакие деды мне не указ!
— Дорогой мой племянник! — через плечо бросил Нортгемптон Суффолку. — Заметьте, с каким постоянством ваш отпрыск проявляет пагубную опрометчивость. Ума не приложу, откуда она у него. Говарды никогда подобным не отличались.
Он обернулся к Тео. Тот нервно сжимал и разжимал кулак на эфесе шпаги.
— Смеяться над побитым врагом может любой оборванец, — произнес старый граф. — На это большого ума не требуется. — По его кивку слуга передал Тео другой кубок, который тот неуклюже принял. — Куда увлекательнее, — продолжил Нортгемптон, — посочувствовать недругу, да так, чтобы тебя еще и благодарили. Пусть догадывается, что ты его погубил, — доказать этого не сумеет, даже самому себе.
Пока он так рассуждал, к барке причалил ялик. Какой-то человек перевалился через фальшборт и, прячась от света, скользнул в сторону графа, как тень, нашедшая хозяина.
— Любое сколько-нибудь серьезное дело — вот и Сейтон тебе подтвердит — требует изящества. Кто за него возьмется — маловажно. Кто будет осведомлен — безразлично.
Гость преклонил колена перед старым графом, а тог положил ему руку на плечо.
— Говори же, как все прошло? Нам с лордом Суффолком и моему внучатому племяннику — он нынче не в духе — не терпится тебя выслушать.
Сейтон откашлялся. Его одежда была какого-то неопределенного тона, среднего между серым и черным.
— Все началось утром, милорд, когда неожиданно заболел театральный канонир. Его сменщик, видимо, плохо скрутил пыж, заряжая пушку. Или выпачкал его в дегте — можно предположить и такое. — Губы Сейтона дрогнули в многозначительной, почти лукавой улыбке.
— Дальше, — велел граф, махнув рукой.
— Пьесу сегодня представляли новую, под названием «Все это правда». Она о короле Генрихе Восьмом.
— О Толстом Гарри, значит, — пробормотал Суффолк, чертя пальцами по воде. — Отце старушки королевы. Однако чревато…
— Весьма, милорд, — подхватил Сейтон. — По ходу представления актеры разыгрывали парад масок под пушечный салют. Пушка надлежащим образом выстрелила, однако публику так увлекло кривляние на сцене, что никто не заметил упавших на крышу искр. К тому времени как дым учуяли, огонь перекинулся на кровлю. Оставалось только спасаться.
— Жертвы были?
— Двое пострадавших. — Его взгляд переметнулся к Тео. — Один из них — человек по имени Шелтон.
— Как? — опешил Тео. — Он ранен?
— Пострадал от ожогов. Не сильно, но заметно. Мне со своего места — неплохого, кстати, — было видно, как он, не растерявшись, успокоил толпу и под его команды удалось вывести публику на улицу. Все решили, что в театре никого не осталось, и тут с верхнего яруса высунулась маленькая девочка — хорошенькая, но с растрепанными темными волосами и диким взглядом. Сущее ведьмино дитя. Никто ахнуть не успел, как мистер Шелтон бросился назад. Время шло, а он все не выходил. В толпе зарыдали, но он прорвался сквозь пламя с девочкой на руках; его спина была в огне. Кто-то из местных красоток плеснул на него элем из бочонка, и Шелтон опять исчез, только в дыму. Вышло так, что его одежда вспыхнула, хотя сам он лишь опалился.
— Ну и где же он? Почему вы не привели его с собой?
— Я с ним едва знаком, милорд, — уклончиво ответил
Сейтон. — Вдобавок народ его чествует. Я никак не мог забрать его, не привлекая внимания.
Презрительно оглянувшись на племянника, Нортгемптон подался вперед:
— А что же ребенок?
— В себя не пришла, — проговорил Сейтон.
— Жаль, — вздохнул старый граф. — Хотя дети оказываются порой удивительно крепкими. Может, она еще выживет.
— Всякое случается.
Нортгемптон откинулся на стуле.
— Что с канониром?
Сейтон еле заметно усмехнулся:
— Пропал без следа.
В лице Нортгемптона ничто как будто не переменилось, и все же оно засветилось каким-то мрачным довольством.
— Нас больше занимает «Глобус», — проворчал Суффолк.
Сейтон вздохнул:
— Погиб безвозвратно, милорд. Сам театр, актерская уборная вместе с костюмами, бутафорскими мечами, щитами, фальшивыми коронами… все сгорело. Джон Хеммингс остался на улице, бормоча что-то про чудесный дворец, свои счета и больше всего — про тексты пьес. «Слуги короля», господа, остались без крова.
На противоположной стороне реки раздался оглушительный грохот. Остов театра обрушился, рассыпавшись грудой тлеющих углей и выбросив облако пепла. Над водой прокатилась волна жара, гоня перед собой клубы черного дыма.
Тео торжествующе заулюлюкал. Его отец изящной рукой пригладил волосы и бородку.
— Мистер Шекспир никогда больше не посмеет трепать имя Говардов.
— На нашем с тобой веку — точно, — кивнул Нортгемптон. Гаснущее пламя высветило его профиль с тяжелыми веками и по-стариковски крючковатым носом — ни дать ни взять портрет демона в черном мраморе. — Однако же, — добавил граф, — «никогда» — слишком долгий срок.
Акт первый
1
29 июня 2004 года
Всех нас тревожат призраки. Не те карикатурные страшилища, что заявляют о себе лязгом цепей или проплывают мимо безголовыми всадниками и рыдающими королевами. Нет, настоящие тени встают на башнях нашей памяти, без устали шепча: «Помни обо мне».
Впервые я подумала об этом, сидя в предзакатный час на вершине Парламентского холма. У моих ног зеленый склон Хэмпстед-Хита перетекал в мерцающую серебром лагуну сумеречного Лондона; на коленях лежала коробочка в золотой обертке. В последних солнечных лучах скользил под пальцами тисненый узор из лоз и листвы, а может, звезд и лун, не давая покоя душе.
Я взяла коробочку в ладони и поднесла к глазам, возвращаясь к воспоминаниям.
— Что это? — спросила я этим утром, и мой голос прорезал полумрак нижней галереи театра «Глобус», где мы ставили «Гамлета». — Подкуп? Попытка извиниться?
Розалинда Говард, профессор Гарварда, шекспировед, яркая до эксцентричности — смесь амазонки, матери-земли и цыганской баронессы, — наклонилась к моему уху и ответила:
— Приключение. И, как водится, тайна.
Я уже подцепила пальцем ленточку, но Роз остановила мою руку, пытливо заглядывая в лицо. Ей было около пятидесяти. Короткая челка по-мальчишечьи стриженных волос, большие висячие серьги и широкополая белая шляпа в руке с шелковыми пионами густо-алого цвета — невообразимый шик времен юности Одри Хэпберн и Грейс Келли.
