Б-11 - Рой Олег Юрьевич

– Позже договорим. Идемте внутрь, что ли…

Один за одним, мужчины потянулись ко входу в базу. Те, кто курил, торопливо докуривали. Макарыч, тем временем, пользуясь тем, что никто на него не смотрит, отошел к краю пропасти. Он присел на корточки и посветил за край штольни. Бездна казалась наполненной тьмой – луч фонарика рассеивался, словно им светили не вглубь земли, а в ночное небо. Впрочем, Макарыч и не надеялся увидеть дно штольни – он искал нечто на самом краю шахты, и вскоре нашел это – уходящий в пропасть широкий и мощный двутавр, полуутопленный в стену штольни. Макарыч коснулся металла, удовлетворенно хмыкнул, после чего распрямился и, встав на самом краю штольни, принялся расстегивать брюки.

– Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein [4], – сказал он, сопроводив свои слова тихим журчанием. – Ну, привет, эреб кибаль, долго же ты меня ждала.

На миг ему почудился какой-то тихий звук – то ли вздох, то ли стук падающего камня, хотя, если бы камень упал в эту пропасть, наверху вряд ли бы услышали стук его падения. Странно, что завывания ветра, способного раскачивать контейнер весом в несколько тонн, здесь были совершенно не слышны, и вообще, царивший наверху климатический катаклизм не отдавался внизу даже крохотным сквознячком…

А потом сзади раздались тихие, крадущиеся шаги.

– Что, доцент, – криво усмехнувшись, сказал Макарыч, – небось, думаешь сейчас, как бы меня потихоньку вниз спихнуть? Нет человека – нет проблемы, да?

Шаги замерли.

– А я только этого и жду, – продолжил Макарыч, – нападай! Посмотрим, кто из нас первым окажется в эреб кибаль.

Сзади раздался вздох. Макарыч осторожно обернулся, немного отойдя от края штольни, и увидел Павла Петровича, стоящего чуть поодаль.

– Я давно уже не доцент, – сказал Кулешов. – Меня в член-корреспонденты еще при Союзе избрали.

– На наших со Славиком костях, – проворчал Макарыч.

– Как я погляжу, ничего твоим костям не сделалось, – ответил академик. – Да и Славик, когда мы с ним расставались, не выглядел таким уж удрученным. Конечно, я не думал, что у него получится все это, но…

Он опять вздохнул:

– Вас надо было остановить!

– Примерно то же говорили о Джордано Бруно, – съязвил Макарыч.

– Ты не понимаешь! – возразил Кулешов. – Дай мы вам высказаться, нас бы всех на смех подняли! Эреб Кибаль, древние боги, полая земля – чушь, которой забивают себе голову конспирологи… и не надо мне показывать эту шахту, ее вырыла машина Верховцева. Пока еще я не увидел ни одного доказательства ваших теорий.

– Кроме того, что вокруг нас – добрый гранит на базальтовой подушке, – парировал Макарыч, – а по стенам шахты можно и сейчас заметить остатки туфа и обсидиана. И лава не вытекала из этой каверны, она стекала в нее. «И отделил Господь Бог воду, которая над твердью от той, что под твердью»….

– Чушь! – воскликнул Кулешов. Бездна эхом повторила: «чушь… чушь…» Эхо было странным – каким-то замедленным, словно слова Пал Петровича тонули в вязкой тьме штольни. – Стекала или вытекала – это не известно. Сейчас невозможно определить характер и направление потоков. Наличие туфа указывает, что извержения могли быть здесь сравнительно недавно, может, еще в третичную эпоху. Сам знаешь…

– Да все я знаю, – согласился Макарыч, – и то, что ты отчаянно боишься, что мы со Славиком правы. И то, что мы правы. И то, что ты это знаешь. Просто… такие, как ты ведь приватизировали науку до всякой приватизации. Вас не интересовала истина, вас интересовали звания, регалии, почет, деньги, юные аспирантки, которых можно трахать, да? Но Света, кстати, рассталась с тобой, и ушла с безумцем Славиком. Ладно, мне-то какое дело? Но то, что ради всего этого, всей этой, по сути, мишуры, вы пожертвовали истиной… ваши теории, ваши диссертации, премии и медали для вас важнее того, ради чего наука вообще существует. Вы не желаете знать. Вы хотите творить мифы, и чтобы другие в эти мифы верили. Причем, мифы вы творите убогие. Но это ничего…

Он отошел еще дальше от края пропасти, явно намереваясь вернуться на базу.

– Ты не понимаешь, – пробормотал Кулешов. – Хорошо, я такой гад, что остановил вас. Может, я, и правда, действовал через чур жестоко. Славик меня спровоцировал, закрутив роман с моей Светой. Но пойми ты – я же не один такой! Научное общество – это сотни тысяч профессоров, академиков, член-корреспондентов… думаешь, они стали бы менять все, всю современную геофизическую науку, только ради сказок двух недорослей об эреб кибаль? Хорошо, я бы вас поддержал – думаешь, профессорская диссертация и должность доцента меня бы спасли? Да академическое сообщество просто растоптало бы меня вместе с вами, как Моргунов окурок – одной ногой вас, другой – академика Кулешова.

Обвиняешь меня в том, что я… что у меня… да, твою мать, я хотел – Свету, хотел большую квартиру, дачу, машину, загранкомандировки. Это плохо? Надо, чтобы все были как вы со Славиком? Бессребреники, не думающие о себе? Надо было пожертвовать всем, что я имел ради сказочек про древних богов?

– Ради истины, – процедил сквозь зубы Макарыч. Он остановился, роясь по карманам в поисках папирос.

– Истиной сыт не будешь! – выкрикнул Кулешов. «Будешь, будешь», – не согласилась с ним бездна. – Наша геофизика помогает людям: мы находим полезные ископаемые и предсказываем землетрясения с помощью нашей теории, которую вы со Славиком попытались отвергнуть. А что дали миру вы с вашими фантазиями? Что – кроме дырки в земле?

– Правду, – тихо сказал Макарыч, сминая гильзу папиросы двумя пальцами. – Ту правду, за которую раньше ученые умирали.

– Правда не накормит, – ответил Павел Петрович, глядя, как его собеседник подкуривает. Ему было страшно. Он боялся, что Макарыч может броситься на него, даже попытаться столкнуть в пропасть. Кулешов приготовился кричать, но…

– Ну да, ну да, – сказал Макарыч, выпустив в сторону академика клуб зловонного дыма. – Все с тобой ясно, гуманист. Ты идешь на базу, или как?

– Или как, – зло ответил Кулешов. – Подышу чуть свежим воздухом, после твоей копоти.

– Как знаешь, – пожал плечами Макарыч, и прошел мимо Павла Петровича. Тот по-прежнему боялся, но понимал, что нельзя выказывать своего страха. Лейбман уже разговаривает с ним, как с равным, а если этот волчара почувствует его страх…

Правда… а нет никакой правды. Есть дыра в земле – и пока все. И пока не доказано обратное – это единственная правда, которую можно трактовать в любом направлении…

Задумавшись, Кулешов не заметил, как оказался возле той самой «дыры в земле». Остановившись почти на краю, ничем не огражденном, академик внутренне вздрогнул. Чертова рассеянность – неотъемлемое, к сожалению, качество почти любого кабинетного ученого…

– Ты всегда был рассеян, Павлуша… – голос был тихим, в нем нет ничего угрожающего, но оторопь проняла Кулешова с ног до головы. Он не ожидал услышать этот голос – нигде, тем более – здесь! Хотя где еще он мог бы его услышать, спустя столько лет?

Стараясь не казаться неуклюжим и испуганным, Павел Петрович отступил назад, разворачиваясь. Она стояла перед ним – странно-прямая, хотя раньше она всегда чуть сутулилась, и такая же молодая, как тридцать лет назад, когда она смущенно сказала, что уезжает… со Славиком. Он пытался ее удержать. Он даже пообещал, что прямо из Шереметьево они поедут подавать заявление в ЗАГС – то, с чем до этого он не особо спешил. Но она только рассмеялась своим серебристым смехом, и сказала, что ей этого не надо. Что с ним она была в клетке – пусть и золотой. Она пожелала ему «найти свое счастье», и решительно зашагала туда, где ее ждал ее «темный король», не так давно выписанный из психиатрической клиники Славик.

– Ты такая же сумасшедшая, как и он! – крикнул он ей вслед. Она даже не обернулась, только вновь рассмеялась, и ушла, улетела из его жизни – казалось, навсегда…