Алла Дымовская - Мирянин
Я совсем не любил Олесю Крапивницкую. А она была ко мне равнодушна. Ее порода вообще не способна испытывать яркую неприязнь, потому что каждый мужчина – ее возможная среда обитания. Так зачем портить отношения? Но вот именно я и именно сейчас намеревался их хорошенько испортить. И поступить совсем не как святой, а подгадить нашей Олеське за то, что она так гнусно обошлась с моим другом. Это вовсе не должна была быть месть, но я сочетал приятное с полезным. И начал я с другой совершенно женщины, удивительной и прекрасной. Я рассказал все Наташе. Как только вернулся от инспектора, так сразу рассказал.
Наташа сидела на пирсе, собираясь соскользнуть в воду. Она любила эдак, не в прыжке, а словно рыбка, нырнуть в свою родную стихию. По гороскопу она была Водолей. Но я задержал Наташу, будто бы, со стороны казалось, подошел к ней поболтать. И выложил, слово в слово, все, что прочел недавно в полицейском отчете.
– Такие вот дела. Инспектор сказал, Леся вне подозрений. Но не собирался делать из этого тайну. И я решил, пусть уж лучше узнают от меня. Как думаешь? – спросил я Наташу.
Она не смотрела на меня все то время, пока я говорил. Не потому, что не хотела. А было неудобно. Она сидела, а я стоял. Прямо в брюках и рубашке, и даже в туфлях – как ходил в управление, так и явился на пляж. Брюки мои, светло-голубые, с ровными стрелочками, были единственной летней одеждой «на выход», и пачкать о мокрые камни пирса их не рекомендовалось. Так что я искал правды в ногах.
– Ты хочешь, чтобы я передала остальным? – спросила Наташа, подняв ко мне лицо, но тут же заслонилась ладошкой. Уж очень сильно било солнце, а она не взяла к воде очки.
По одному только вызову в ее голосе я прочувствовал: она ни за что не собирается разглашать мою новость дальше. А я и не желал перекладывать обязанность на ее плечи. И чтобы не быть неверно понятым, сказал, даже резко:
– Что ты! Ни в коем случае! Ты вообще держись в стороне от этой истории. Не могу рассказать тебе все, но послушай моего совета.
– А я и держусь, – покорно согласилась Наташа. И вздохнула: – Нику жалко.
И не пояснила, в каком именно смысле. Видимо, жалко было со всех сторон. И меня пожалела тоже, сочувственно дернув снизу за брюки. У Наташи иногда случалось такое: она вдруг начинала всех жалеть. Без разбора. Однажды это кончилось привнесением в их с Тошкой дом черного котенка с помойки, оказавшегося впоследствии зловреднейшей, царапучей кошкой со скандальным характером. Ливадин, подыгрывая в своей безоглядной любви, на котенка согласился, и в тот же вечер остался без любимых мокасин, куда котенок и отгрузил свой первый подарок новым хозяевам.
Иногда мне казалось, будто Наташа становилась почти прозрачной для моего внутреннего зрения, как если бы я мог сказать о ней все наперед: что она произнесет, что сделает, от чего откажется и с чем согласится. И я думаю, это и в самом деле так. Я не читал ее, словно открытую книгу, а видел всю целиком, сразу, в том едином, которое нельзя разделить и о котором действительно понимаешь все и всегда.
– Что мне делать? – спросил я вроде бы у самого себя, а на самом деле у Наташи.
– А ты посоветуйся с Тошкой, – тут же откликнулась она. И снова впала в жалостливое настроение: – Знаешь, а Вика так и не вернулась. Ужасно, правда? Был человек, а взял и пропал. И никому нет дела… Юрася опять в стельку, – сообщила она на всякий случай.
– Вику ищут, – заверил я Наташу, как можно уверенней. – Мадейра не очень большой остров. Я думаю, скоро найдут. А к Тошке я сейчас пойду. Только ты не говори пока никому.
– Уж можешь не сомневаться. Лесю тоже жалко, – опять вздохнула Наташа (интересно, ее-то с какой стати?), – чего только со страху не наговоришь.
Вот это верно. Только от великого страха и можно так поступить. От страха за себя. Но я не стал объяснять это Наташе. Скоро ее настроение пройдет, и она сама увидит вещи в их действительном неприглядном свете.
Тошку я затащил к бару. Что, вообще-то, сделать с непьющим человеком достаточно сложно. Но тут уж сыграло роль любопытство. Все наши – те, что остались, знали: я ходил утром к инспектору. Олеську мы покинули в одиночестве на ее полосатом матрасике. Условно, конечно. Хотя налитое джином, беспробудное тело Юрасика, по соседству обгоравшее в злющих солнечных лучах, вряд ли можно посчитать за полноценную компанию. Я именно добивался определенного эффекта. Пусть шепчутся за спиной, пусть Олеська нервничает, пусть ее расплатой станет остракизм за ненаказуемое, но позорное преступление.
Ливадин, послушав меня даже не до конца, взорвался глухим басом. И без того мнительный, он теперь убеждал меня, как это ни смешно, что всегда не доверял Никиной подружке, но его никто не желал принимать всерьез. И вот, пожалуйста, – все вышло, как он и предсказывал.
– Ты погоди. Никто же не спорит о твоей прозорливости. Да я не к этому и рассказал, – перебил я Тошку. – Надо, чтобы мы знали. Вот только Юрасику не говори.
– Это еще почему? – переспросил Антон, хотя ему было явно все равно, что будет, а что не будет знать Талдыкин.
– Подумай сам. Вика пропала. Как бы там ни было, но она его подружка. И Талдыкин в том числе под подозрением. А мы ему про пленку. Они с Олеськой и так что ни день, то норовят друг дружке глаза повыцарапать. А что теперь меж ними выйдет, разве можно предсказать?
– Ладно уж, Юрасик пусть отдыхает. А с Лесей я поговорю, – сказал, как отрезал, Ливадин. – Сам. Раз не тайна, должна получить свое. Я ее презираю и отныне знать не хочу.
– И какать в одном поле не сядешь, – попробовал я пошутить. Антона я угадывал слишком хорошо и предвидел: может перегнуть палку. – Вернемся в Москву, тогда хоть с трибуны провозглашай отлучение, а пока не затевай крестового похода. Убийца Никиты еще не найден. И кто знает, что ему на руку. Мы все втянуты в водоворот и в одиночку никому не выплыть. Сказать – скажи, если решил. Только кулаками не маши прежде времени, драка еще не начиналась.
– Как думаешь, эта девка, Вика, это она? В смысле, нашего Нику… – понизив голос до шепота, спросил вдруг Ливадин. – Тюкнула его по темечку, а теперь пропала невесть куда.
– Тоша, ну подумай ты головой. Зачем ей было убивать малознакомого человека? – Я, само собой, никому и не думал сообщать о Викиной принадлежности к сыскному агентству, и Ливадин, конечно, о том не знал.
– А может, она киллер, засланный с Большой земли? Сделала дело и теперь гуляет смело. Может даже, уже в Москве, а? – Тошка как раз и выразил те гложущие сомнения, что недавно одолевали меня самого.
Но я-то уже понимал про Вику – все совсем не так, хотя и не разрешил ее загадку. Но пора было знать и честь. В конце концов, я который день с утра до вечера кручусь как тягловый осел у ворота сельской водокачки, когда другие прохлаждаются. В частности, делаю за Фиделя его работу. Я и впрямь слишком взял на себя грехи нашего маленького мирка. Как святой, который денно и нощно молится за всех. То есть скорблю за погибшего Нику, отказывая себе в курортных удовольствиях. Я вообще-то не против, если бы моя деятельная аскеза могла хоть чем-то помочь. Но сидеть в начищенной городской одежде возле морского пляжа просто так было одним шутовством, и я решил отправиться и переодеться для купания.
Волны, очень короткие и жесткие, темные от скал океанские воды, били в мое тело, предоставляя к услугам как бы бесплатный массаж. Плыть против их хода не являло мне особого удовольствия, оттого что вода то и дело вторгалась в рот и в уши, и я стал загребать вдоль. Глядеть от уровня чуть вздымающейся воды на берег, который получался несколько выше, было захватывающим впечатлением. Снизу отель вырастал громадой, а кустарник и тонкие деревца лужаек казались настоящим лесом, антрацитовые камни-утесы одним своим видом могли устрашить любого мореплавателя, такими они сделались вдруг могучими и опасными. Если отрешиться от сознания, что всякую минуту из башенки за тобой бдят зоркие глаза пляжных спасателей, то можно было даже представить себя терпящим бедствие моряком, пытающимся из последних сил догрести до жизнерадостного, обитаемого и равнодушного к тебе берега. Так я развлекался с четверть часа, иногда переставал плыть и ложился вдоль волны на спину, отдохнуть и покачаться. И хоть на некоторое время избежать раздумий. Ничто другое так не успокаивает мысли и нервы, как вечно набегающая, укутанная пеной и остро пахнущая йодом морская вода.
Но внезапно все искусственно созданное мною очарование было разрушено. Я услыхал окрик и в нем свое имя и, прервав вынужденно свое маленькое приключение, обратился на звук. По пирсу бежал не кто иной, как Фидель собственной персоной, размахивал обеими руками, словно указывал посадку самолету, и даже я определенно видел издалека сизый дымок над его губой. Делать нечего, пришлось вылезать.
– Ну же, Луиш! Нашли время! – обрушился с попреками инспектор, как если бы я действительно состоял у него на службе. – Одевайтесь скорее! И будите срочно вашего Тал-да… Тад-лак… того сеньора, у которого пропала девушка!
