Карин Альвтеген - Тень
Так сказал доктор, и Ян-Эрик выразил ему благодарность. Потом он провел с отцом час и убедился, что доктор прав. Поддерживать контакт с отцом становилось все труднее. Ян-Эрик пытался держать его в курсе новостей и культурных событий, но не знал, понимает ли его Аксель.
Ян-Эрик не любил эти визиты. Он долго мечтал о том, чтобы их роли с отцом поменялись, однако, когда это наконец случилось, он не испытал удовлетворения. И даже не знал, станет ли он горевать, когда Аксель умрет. Как отпустить то, чего он никогда не имел?
Не выключая двигателя, Ян-Эрик вышел из машины и открыл ворота. Подумал, что пора вызвать садовника. Клумбы стали коричневыми от увядших многолетников, всюду лежала палая листва. В траве валялась балясина от беседки, которую соорудили, когда он был в Штатах, но которой никогда не пользовались. Гравийная дорожка, извечная докука детства, поросла травой, и Ян-Эрик обрадовался, что мать не видит этого. Она следила за границей между дорожкой и газоном так, словно здесь проходила граница между жизнью и смертью, а он, Герда и Анника должны были всегда стоять на страже этой границы.
Он вернулся к машине, въехал во двор и припарковался. Вышел из машины не сразу, не торопясь входить в дом.
Да, много воды утекло. Нет, конечно, не буквально, — просто жизнь очень сильно изменилась с тех пор, как он уехал отсюда. Прошло почти тридцать лет. Но его продолжало тянуть сюда, как бы он этому ни противился. Он даже скучал по этому дому, сам не понимая почему. Впрочем, только пока находился далеко. А едва ступал на порог, как ему сразу хотелось уехать прочь.
Ян-Эрик вышел из машины и достал ключи. На ступенях у входа было полно листьев, он убрал их метлой, которая с незапамятных времен стояла у дверей. Щетина за годы истерлась и напоминала неровно отрезанный кусок сыра. Ему снова вспомнилась Луиза — чтобы не раздражать ее, он научился резать мягкий сыр аккуратными тонкими ломтиками. Ян-Эрик вздохнул. Визитку, которую дала жена, он положил в бумажник, но, разумеется, никуда не звонил. Хотя знал, что стоит ему появиться дома, как Луиза спросит о результатах разговора с врачом.
Открыв дверь, Ян-Эрик отключил сигнализацию. Тщательно вытер ноги, но разуваться не стал, полы в пустом доме холодные. Отопление работало на минимальной мощности, только зимой они повышали температуру, чтобы не замерзли трубы.
Он прошел в кухню, положил ключи на дровяную печку. Осмотрелся, проверяя, все ли в порядке. Ничего не изменилось, все было по-прежнему. Только лампа в окне противоречила памяти — он сам ее туда поставил, она включалась и выключалась с помощью таймера. Холодильник был приоткрыт, на ручке висело кухонное полотенце, пустые полки сверкали чистотой.
Он знал этот дом вдоль и поперек, каждый его сантиметр. За исключением белого пятна — кабинета Акселя, неведомого мира посреди привычных вещей. Покинув кухню, Ян-Эрик стал бродить по молчаливому, населенному воспоминаниями дому. Он помнил каждую ручку, каждую скрипучую половицу, каждую мелочь. Все здесь было родным и знакомым. Кроме, пожалуй, выключателей, их поменяли в восьмидесятых, когда делали новую электропроводку. Всякий раз, когда рука нащупывала на стене незнакомую форму, он удивлялся, потому что ждал другого.
Здесь ничего не изменилось после инсульта отца, когда мать наконец посчитала себя вправе оставить дом и переехать в городскую квартиру. Часть картин и почти все литературные награды Акселя, хранившиеся в витринах и на книжных полках, вывезли в надежное место до принятия решения о судьбе дома. Остались пустоты, из-за которых дом выглядел брошенным. Гвозди и выцветшие обои там, где на стенах висели картины. Ян-Эрик зашел в комнату, которую в семье называли библиотекой. Темно-коричневые книжные полки с несметным количеством книг. Полок вечно не хватало. Книги выбирались из этого помещения, распространялись по дому, как чума, и им постоянно требовались новые вместилища. Ян-Эрик не прочитал и малой части этих книг, честно говоря, они его не особенно интересовали. Или, может, его равнодушие было осторожной формой протеста? Он знал — чтобы книга была написана, окружение писателя должно жертвовать собой. Потому что ничего важнее книги нет.
На одной из полок, в просвете между книгами, рядом с фарфоровой фигуркой мальчика, обнимающего собаку, стояла фотография Анники. Он подошел, снял с полки небольшую рамку, вытер пыль со стекла. На снимке сестре лет десять, остается еще пять лет жизни. Два хвостика, улыбка. Ему не хватало Анники, он часто думал, что было бы, если бы она не погибла. Ему до сих пор казалось, что она жива, она часть его и только стала невидима для окружающих. Внешне она навсегда осталась для него двенадцатилетней, такой, какой он видел ее в последний раз. Но внутренне она взрослела вместе с ним, а может, он, разговаривая с ней, мысленно переносился в то время, когда она была жива. То, что ты делил с братом или сестрой, нельзя объяснить кому-то другому. Эти отношения строятся на общих переживаниях, на общности в тот период жизни, когда еще не можешь сам выбирать для себя окружение. Иногда он забивал ее имя в Гугле, чтобы проверить — вдруг, кроме него, о ней помнит кто-нибудь еще. Но поиск ни разу не дал ни одного результата.
Аннике было пятнадцать, когда ее сбила машина. Водителя так и не нашли. Подробностей Ян-Эрик не знал, это случилось в последний год его пребывания в Штатах.
Держа фото сестры в руке, он опустился в одно из кресел. Провел пальцем по ее лицу. Он не должен был оставлять ее одну.
Все началось как сон и было слишком хорошо для того, чтобы быть правдой, — он получил стипендию. Тренер по теннису, который заметил его способности, помог решить все формальности. Не сказав дома ни слова, Ян-Эрик отправил заявку и получил положительный ответ. Он будет три года учиться в колледже во Флориде и выступать в первом составе сборной по теннису. Когда все было решено, он пришел домой и собирался с гордостью сообщить об этом родителям. Он представлял, как за ужином, в присутствии всех, вытащит приглашение и пустит его по кругу. А сам будет молча наблюдать за удивленными лицами взрослых. Отцу станет стыдно, что он ничего не понимает в теннисе, и он пожалеет, что не присутствовал ни на одном матче сына. Он наконец поймет, что у Яна-Эрика есть талант, хоть он и не восприимчив к поэзии и, в отличие от отца, при виде мусорной корзины видит мусорную корзину, а не «сосуд для ненужных воспоминаний».
Реакция оказалась совсем иной. Мать поздравила и выпила в честь сына глоток вина, что было вполне предсказуемо. Но отец отреагировал совершенно неожиданно, хотя раньше проявлял к занятиям сына полное безразличие. Спорт — неподходящее дело для интеллектуалов, заявил он. Спортом можно заниматься постольку-поскольку, чтобы сохранить хорошую форму и насытить кислородом кровь, таким образом способствуя лучшему усвоению знаний. А теннис — это элитный спорт для избалованных детей богачей, к которым — и отец искренне на это надеялся — его сын не имеет и никогда не будет иметь никакого отношения.
Ян-Эрик сидел молча и никак не мог соотнести свои грандиозные фантазии с тем, что происходило в реальности. Мать встала из-за стола и посмотрела на отца:
— Ты идиот, и прекрасно знаешь это.
Потом она наполнила бокал и поднялась на второй этаж. Анника поспешила за ней. Ян-Эрик с отцом закончили ужин в недоброй тишине.
Прошло несколько дней, и он впервые в жизни решился пойти на конфликт. На семнадцатом году жизни он наконец воспротивился воле отца, поначалу робко, но после нескольких попыток осмелел и начал получать удовольствие оттого, что хлопал дверью, громко топал на лестнице и в гневе выкрикивал все, что думал. Анника в такие моменты старалась, вжавшись в стенку, поскорее где-нибудь спрятаться. Как реагировала мать, Ян-Эрик начисто забыл, в памяти остался только ее халат, который она тогда уже почти не снимала.
И нервные комментарии Герды — «отец хочет как лучше, тебе и вправду так будет лучше». Финал всего — уступка со стороны отца: «Ладно, если хочешь, езжай в Штаты». Мобилизовав личные контакты, Аксель добился, чтобы сына включили в программу студенческого обмена, организованного корпорацией American Field Service с целью развития взаимопонимания и дружбы между молодежью США и Европы. В таком контексте фамилия Рагнерфельдт звучала вполне органично. И Аксель даже заказал сыну авиабилеты. Тогда Ян-Эрик впервые понял, как сильно он ненавидит отца. Оставаться в родительском доме он больше не мог. Через месяц, наступив на горло своему самолюбию, Ян-Эрик уехал в Америку по купленному отцом билету.
Он попал в какой-то городишко на Среднем Западе, в консервативную американскую семью, члены которой были активными проповедниками христианских ценностей. Полным ходом шла война во Вьетнаме, и эти люди всей душой поддерживали своего президента. Сам Ян-Эрик не особо вникал в происходящее, но в июле 1972 года быть шведом — значило быть на стороне противников войны. Улоф Пальме критиковал Штаты и сравнивал бомбардировки Северного Вьетнама с действиями Гитлера, а президент Никсон категорически отказался принимать у себя нового шведского посла. Ян-Эрик делал все возможное, чтобы продемонстрировать лояльность к Америке. Он восторженно воспринимал американскую культуру и побил новый личный рекорд по приспособлению к обстоятельствам.
