Михаил Огарев - Страсти в неоримской Ойкумене – 2. Истерическая фантазия
– Сергий с начала января ничего, кроме пива, не употребляет – крестианство принял. Не иначе, как по пьянке!
– А вот и нет! В результате драматических событий! Конечно, сперва без канарского рома не обошлось, но зато потом…
– Так-так! А поконкретнее?
Сергий выудил из-за пазухи здоровенное распятие, сделанное из старинной серебряной монеты, звучно чмокнул его в область поясницы и зашвырнул назад. Уселся поудобнее и приосанился.
– А надобно вам знать, – велеречиво начал он, – что ужрался я под сочельник до невозможной степени. До поросячьего разговора. До плавающих сизых попугаев и летающих мохнатых рыб. Но на ногах, как это ни странно, держался и даже поступательно перемещал их. И вели они меня, естественно, на поиски доступной бабы…
– Когда дойдешь до описания изысканной эротической сцены с подобравшей вашу милость жрицей любви, то не переходи, пожалуйста, на нецензурный лексикон, – кротко попросила я.
– Ах, что она пищит! Сам неоднократно подслушивал, как ты, Шурейра и Натаха Вертения обмениваетесь кракозябрами! По всему матерному диапазону! – оскалился Шлеппий. – Ладно, сделаем скидку на разнополое общество… впрочем, мне сквернословить уже и не подобает. Не перебивай больше! Тащусь я, значит, мимо городского рынка, где завсегда можно снять относительно чистенькую кралю, но никого из них почему-то не прельстил. Видно, вообразили, дуры, что работяга в подобном состоянии ни на что не способен! Я тогда стал цепляться к приличным, одиноким горожанкам, но опять-таки без толку: либо визжат, как очумелые, либо сразу сумочкой по роже. Шестая по счету кисуля заехала мне по чавке о-о-очень прилично – я удалился боком с ускорением, вмазался ухом в какой-то гладкий камень и на неопределенный временной период отключился. А когда пришел в себя, то выяснил, что держу в объятиях классную дамочку! Правда, мраморную.
Центаврус гордо обозрел заинтересованную, притихшую компанию и остался доволен. Глотнув чаю, он продолжил:
– Мне бы, дураку, сообразить, что нахожусь я позади южного выхода с базара в маленькой галерее, примыкающей к бывшему музею Одиссея Лаэртида, который недавно передали галилейской общине. И что лапаю одну из кариатид чуть поболе моего роста… Так нет же, в голову отчего-то втемяшилась мысль о ниспосланной мне свыше богине в обличии статуи и о предназначении вдохнуть в нее временную земную жизнь путем… э-э… торжественного совокупления!
– В натуре сбрендил, – изрек Сычий. С ним не согласились:
– Невнимательно слушаешь! Я наглотался не бренди, а рому, о чём уже упоминал. Короче говоря, развязал я пояс, приподнял хламиду, прижался сзади к холодной, каменной красотке и занялся персонификацией…
– Новый тип извращенца! – громко произнес Сычий. – Не известного медицинской науке!
С этим выводом согласия тоже не последовало:
– Никакой сексопатологией, о недалекий Самсоний, здесь и не пахло! Кое-чем другим – да, но это после. Суть в том, что я испытал невероятный душевный подъем, который настолько увеличил мою мужскую силу…
Тут Шлеппий замолк, глянул в мою сторону и чуток покраснел. Понимая, что приблизился волнующий момент, где без сочных словечек обойтись трудно, я со вздохом пришла к нему на помощь:
– Итак, ты не кончал…
– Не менее десяти минут! С дополнительными секундами! – ликующе вскричал обрадованный поддержкой Центаврус и всё-таки не удержался от самопроизвольного движения бедрами. – Вот с места не сойти!
Я с натугой изобразила на своей мордашке похотливый женский восторг. Сергий расплылся в такой улыбке, которой позавидовал бы и клоун.
– Изощренный вариант мастурбации вижу, – (Сычий уверенно гнул свою линию). – Хамство тоже. Святых откровений пока что-то не замечаю.
– Дослушай, а потом гавкай! – внезапно озлился Шлеппий. – Меня же там прижало! Я в течение часа уйти не мог!
– То есть, как?
– Молча! Сколько ни старался! Застряла рука – и всё!
Слушатели благоразумно промолчали. Перекурив и немного успокоившись, Сергий возобновил свой рассказ, обращаясь исключительно ко мне:
– Про то, что угодил в дьяволовы лапы, я понял не сразу. Ну обтерся, спрятал, застегнулся… Прянул назад – ан нет! Правая ладонь, которой я тискал за титьки богиньку, обратно в щель между ней и стеной не лезет. Вот те крест!
– Спасибо, обойдусь, – я пресекла его попытку вновь полезть к себе за пазуху. – А крестианский демон тут причем? Точнее, иудейский?
– А у тебя есть иное объяснение? Как вообще такое может быть: туда – «пожалте!», а оттуда – «постойте!»
– По-моему, в жизни именно так и случается. Сплошь и рядом.
– Но почему? Молчишь? Ага! Вот то-то!
– Чёткий вывод! – прищелкнул пальцами Арбузий. – Фил, насыпай… А неофиту – хрен!
– И не тянет! Я бы и с пивком накрепко завязал, да опасаюсь, что сердечно-сосудистая насосная станция даст сбой. Да и отец Охлоний советует постепенно… А? Это мой спаситель и духовный наставник. Шел случайно мимо – дай Бог ему благ всяческих и здоровья могучего!
– И как он изловчился тебя освободить? – сухо спросила я. Сергий встал и благочестиво сложил ладони перед грудью:
– Молитвой! Главным образом, ею. Сперва расспросил, посочувствовал, укорил маленько. За плечо подергал, да куда там! Я взвыл от боли, заплакал… «Терпи, сын мой, терпи», – сказали мне и, помолившись истово, ухватили языческую идолицу за стан да ка-а-ак рванули на себя! Одно слово – бывший вышибала!
– Надо полагать, этот самый Охлоний ранее подвизался в кабаках?
– Не без того. Многие ревностные распространители самой передовой в мире религии в прошлом были распутниками, дебоширами или даже доносчиками. Тем весомее их моральное перерождение!
– Возможно, – сухо сказала я. – А не кажется ли тебе, что подобные грехи нужно скромно искупать всю оставшуюся жизнь, а не рваться, выпучив глаза, проповедовать? Ибо некрасиво как-то получается, когда в новое бытие тебя под локоть вводят бывшие распутники, дебоширы и delatores…
Шлеппий приоткрыл рот и, не отводя от меня озадаченного взора, честно попробовал осмыслить сказанное. Не получилось.
За него это решил сделать Арбузий.
– А на каком основании? – неподдельно возмутился он. – Почему однажды совершенная ошибка, если следовать твоей логике, должна всю оставшуюся жизнь висеть над раскаявшимся человеком? Как дамоклов меч над гордиевым узлом?
Выдав это эффектное, но безграмотное сравнение, Аркадий неосторожно взмахнул рукой и порядком расплескал налитое в фиалу пойло. Под сочувственные взгляды мужчин он торопливо заглотнул остаток, а вместо закуски обвинил в собственной неуклюжести… меня! Его тотчас поддержали невразумительным, но дружным ворчанием.
– С больной задницы на здоровую? – весьма рискованно выдала я и, не медля, перешла в наступление: – Приведу понятную для ваших жалких мозгов аналогию! Живодер, долгое время убивавший собачек и по какой-либо причине утративший к данному занятию интерес, не имеет морального права выступать на широкой публике с проникновенными речами в защиту бедненьких шавок и мосек! И уж тем более – с обличительными речами в адрес своих бывших коллег по живодерному цеху! Устраивать брошенных зверюг в благотворительные приюты – сколько угодно! Подкармливать их за свой счет – несомненно! Но тихо! Без помпы и рекламы! Тогда и произойдет искупление вины! А не очередное подспудное самоутверждение под благими, модными лозунгами!
Ух, на меня и накинулись! Ох, мне и досталось… Отовсюду. Я, как могла, отбивалась.
– Искренний порыв отрицаешь, негодница?
– А вот и не верю! Ни на капелюшечку!
– Ах, она не верит! А про мытаря, который возненавидел свое низкое ремесло под воздействием проповедей, слыхала? Про мытаря, как там бишь его…
– Не сподобилось!
– Кто бы сомневался! Теперь насчет животины… Значит, ежели я возненавижу есть свинину и возлюблю всем сердцем свинью как таковую, мне уже и единомышленников поискать нельзя? Дабы бесповоротно их перевоспитать на собственном героическом примере?
– Кто бы возникал! А чем ты сейчас выпивку заедаешь, чем? Свинолюб нашелся!
– А сам великий Павел Тарсианин? Его жизнь – это ли не пример самоотверженного перерождения…
– …из гонителя в учителя? И не стыдно?
– Молчи, женщина! У него же огромадная внутренняя энергетика была! Разве ее одним покаянием исчерпаешь? Только апостольскими деяниями! Возвышенным миссионерством! В самом Риме люди прониклись! И не чета нам с тобой!
– Нечестно, нечестно, нечестно!!!
Сочтя тройное повторение одного и того же слова вкупе с очень эмоциональным подпрыгиванием на месте моей интеллектуальной капитуляцией, господа ремонтники прервали базар на очередные «по глоточку». Я тоже не растерялась и стрельнула новую папируссу из початой пачки Гаммия – на сей раз мне досталась ароматизированная «Троя». С облегчением глубоко затянувшись, я выпустила несколько тонких дымовых колец и с деланным безразличием спросила Центавруса, чем же всё-таки закончилась его «Илиада» в портике Одиссея.
